Пред нами два замечательных сочинения, обнародованных одно в 1889, другое в 1888 г. Оба принадлежат Иммануилу Канту, оба дают превосходный материал для ясного понимания критической философии. Первое из них озаглавлено: «Immanuel Kant’s Vorlesungen über Psychologie», второе — «Das nachgelassene Werk Immanuel Kant’s vom Uebergange von den Metaphysischen Anfangsgründen der Naturwissenschaft zur Physik». «Чтения о психологии» снабжены любопытною статьею доктора Дю-Преля под названием «Мистическое мировоззрение Канта» («Kant’s mystische Weltanschaung»), посмертный трактат Канга — популярными разъяснениями Альбрехта Краузе. По своему содержанию, по силе мысли и по своему философскому направлению трактаты эти полны высокого интереса, хотя они и не проникнуты одним и тем же началом. Это великолепные обломки Колосса Родосского, воздвигнутого на двух берегах: это две работы, в которых с необыкновенной рельефностью отразилась та двойственность взгляда, которою уже запечатлена в значительной степени и «Критика чистого разума» и которая послужила Канту основанием к разделению своей философии на философию теоретического и практического разума. Философия теоретического разума — это настоящий подвиг великого ума. Она разрушила старое метафизическое здание, предначертав на долгое время общее направление философских исследований не в одной только Германии. Превосходным глубоким анализом Кант показал несостоятельность всех тех философских систем, которые либо лишены всякой реальной почвы, либо совершенно закоснели в одном только жизненном, чувственном опыте. Немецкий спиритуализм, как и английский сенсуализм, оказались одинаково неспособными выдержать напор критики, проникшей до глубочайших основ человеческого духа. И тем не менее, Канта нельзя считать вполне последовательным реформатором. В «Критике чистого разума» революционные элементы, дышащие большою философской энергией, мирно  
уживаются с элементами чистого догматизма. Критическое начало, победно звучащее в первой половине книги, постепенно замирает во второй.
В литературе XVIII столетия нет книги более обаятельной, чем «Критика чистого разума». Ибо что, в самом деле, может быть величественнее мысли гордой, мужественной, смелой, покуда есть твердая опора, покуда речь идет об определенных задачах научного познания, и смиренной, скромной, осторожной там, где начинается область неведомого и неразрешимого. Жизнь человеческая, как и жизнь всей вообще природы, — великая, непостижимая загадка. Кто может сказать: вот в чем смысл существования, вот где настоящая, незыблемая правда! Величайшия мысли потухают, идеалы изменяются, целые культуры разрушаются, оставляя по себе одни только жалкия, ничтожные руины... Ради какого принципа? Во имя чего? Есть пред чем смириться гордому гению человека! И действительно: чем шире познание, тем оно чувствительнее к неразгадаемым тайнам жизни, тем оно смиреннее в основных вопросах метафизики и морали. Неведомое, непознаваемое — это фон всякого серьезного образования, не объятого гордынею самодовольства и волнуемого настоящею, философскою пытливостью. Кант владел почти неистощимыми знаниями по самым разнообразным предметам. Мысль его расцвела на солиднейшей научной основе, блистая планами и чистейшими настроениями. II надо было обладать гением Канта, его критическим талантом, его бескорыстною любовью к правде, чтоб написавши трансцендентальную эстетику и логику, т. е. подкопавшись под всякую догматику в области теоретической философии, сейчас же за этим сделать нуменальную, непознаваемую основу природы и человека руководящим началом для своей практической философии. Тут нет прямолинейной последовательности и строгой выдержанности, но есть за то очаровывающая чуткость к вечным запросам мыслящего духа, свободный, неудержимый порыв в область идеального, к таинственному источнику вечного света и непреходящей правды. Практическая философия Канта проникнута чистейшим догматизмом. Мыслитель, с необыкновенною ясностью обнаруживший элементы человеческого мышления, указавший на крайния границы человеческого познания, сумевшип измерить настоящую глубь философской диалектики, с благоговейным восторгом сооружает здание морали на теоретически негодном догматическом основании. Представьте себе полководца, отдающего храбрый меч свой, покрытый славою, побежденному народу. Кант именно такой полководец: все вдохновение критической мысли, все молнии таланта, вся огромная работа рассудка понадобились только для того, чтобы сказать: вот черта между теориею и практикой; вот познание и вот вера, вот основные начала мышления и вот свобода, Бог, бессмертие! Кант без сомнения окончательно разрешил вопросы теоретического по 
знаний. Никто ни ДО, НИ после него не формулировал с такою отчетливостью и ясностью, где начинается и где кониается здравый анализ, по какому именно пути должно идти здравое научное исследование. Говоря словами Куно-Фишера, сказанными им по другому поводу, он первый поставил то яйцо, которое падало под руками Локка, Юма, Декарта и Лейбница. Это подтверждается всем движением философской мысли в настоящем столетии. В самом деле: нет теперь такой философской системы (по крайней мере в Германии), которая тою или другою стороною не примыкала бы к пути, положенному великим основателем критической философии. Но теоретическая философия Канта, имеющая такой высокий смысл, как уже сказано, составляет только одну половину его учения, половину революционную, левую. Она сумела доказать с неотразимою убедительностью возможность математического, естественно-научного и философского познания. В этом её неувядаемая заслуга. Она сумела примирить рассудок с чувственностью — в этом заключается её реформаторская победа над догматикою. Другая половина учения Канта, к которой относится вся его практическая философия, половина правая — представляет замечательный контраст с первой. Здесь нет поразительно глубокого анализа человеческих способностей, но есть настоящий пафос нравственного чувства, вдохновенный гимн свободы, восторженное возвеличение доброй бескорыстной воли. В Канте неумолимая критика старой философии сочеталась с правоверным догматизмом. Это факт неоспоримый, и мы найдем ему обильные доказательства во всех сочинениях философа. Мы согласны, что в примирении непримиримого есть несомненное внутреннее противоречие. Да, но что же делать! Свет философской мудрости тем ярче, чем шире и дальше её горизонт: теория познания, самого строгого научного познания, все-таки не в силах искоренить в человеке мысль о первых основах бытия, неведомых, неразгаданных, но наполняющих душу вечною тревогою и вечными сомнениями!

1.

И так, перед нами два новых сочинения Канта, одно («Vorlesungen über Psychologie») проникнутое чистейшею догматикою, а другое, писанное правда дрожащею рукою утомленного старца, но полное далеко еще не исчерпанной критической мощи. Чтобы разобраться в этих двух произведениях, нам необходимо раньше всего уяснить себе основные положения кантовского учения, как они отлились в главнейших его сочинениях. Мы подчеркиваем с одинаковым старанием догматические и критические элементы: пусть они предстанут пред нами в одной общей картине, если возможно с одинаковою выпуклостью, не тронутые чужою рукою, не откромсанные друг от друга в угоду какому-нибудь современному философскому течению. Кант не был только критиком, как не был только догматиком. Он был и тем, и другим. Будем справедливы к человеку, в чьей светлой мысли небо сдружилось с землею, научная последовательность с догматическою верою. Когда нам удастся обнаружить корни кантовского учения, тогда и выяснится весь интерес тех двух сочинений, которые послужили поводом к этим беглым журнальным заметкам.
Кант сам смотрел на себя, как на реформатора, призванного очистить и выровнять совершенно заглохшую почву догматической метафизики. В предисловии к первому изданию «Критики чистого разума» философ заявляет, что он стоит на единственно верном пути, что он уничтожил все заблуждения, до него деспотически царившия в философии и что он открыл пункт недоразумения разума с самим собою. (Philosophische Bibliothek, Kritik der reinen Vernunft, стр. 16)¹ (Ссылки и цитаты делаем по "Философской библиотек" Кирхмана). Кант говорит, что едва ли есть хоть одна метафизическая задача, к разрешению которой его философия не давала бы верного ключа. Став на почву, им предлагаемую, метафизика в самое короткое время с помощью небольших, но соединенных усилий, должна сделаться наукой вполне законченной, до того законченной, что потомству ничего другого не останется, как дидактически излагать ее сообразно со своими целями, ничего не изменяя в самом содержании. Такова была уверенность философа, только что дописавшего последния страницы своего замечательного трактата. Даже в 1783 г., составляя свои Prolegomena zu einer jeden künftigen Metaphysik, когда успели уже выразиться некоторые недоразумения по поводу «Критики чистого разума», Кант вновь высказывает надежду, что его философия в конце концов будет усвоена и понята всеми. По глубокому соображению философа судьба науки, её- рост и процветание, зависит обыкновенно от первого решительного переворота, произведенного счастливою мыслью какого-нибудь гения. Математика издавна, еще со времен греков идет надежным путем науки. «Но не следует думать, замечает Кант, что ей так-же легко, как логике, где разум имеет дело только с самим собою, удалось выйти или, говоря вернее, пробиться на этот царский путь; напротив того, я полагаю, что она давно (еще у египтян) блуждала в потемках и что своим развитием она обязана революции, произведенной чьей то счастливой мыслью, после которой уже нельзя было ошибаться относительно пути, по которому она должна идти, и окончательно обеспечено и предназначено было на все времена и в бесконечную даль её последующее движение > (ibid. стр. 24). Кто первый демонстрировал равносторонний треугольник, тот и совершил эту великую революцию в области математики: ибо он понял, что свойства геометрических фигур выясняются только с помощью априорных, а не эмпирических приемов. То же и с естественными науками. Их развитие шло очень медленно и неверным путем, пока не блеснул свет совершенно неожиданного открытия, сразу и навсегда изменившего общее направление естествознания. Имена Галлилея, Торичелли, Сталя и др. никогда не будут забыты. Они совлекли естественные науки с обычного рутинного пути на совершенно противоположную дорогу и таким образом распахнули перед ними блестящую будущность.
Пример математики и естественных наук, достигших своего теперешнего состояния только благодаря одному первоначальному перевороту, дает руководящее указание и философу. Почему метафизика бродит до сих пор неверными тропами? Нельзя ли и в ней произвести спасительного переворота? Когда Коперник убедился, что гипотеза движения звезд вокруг земли непригодна для объяснения небесных явлений, он сделал допущение, что не звезды, а земля находится в постоянном движении— допущение гениальное, поразительное, сразу разрешившее все спорные вопросы. Оно гениально именно тем, что переменяет точку зрения. Рутина засасывает, рутина убивает всякую мысль. По пробитой дороге можно двигаться целые века, не достигая ничего нового, ничего лучшего. Укоренившияся привычные точки зрения — опаснейшие враги просвещения и человеческого счастья. И нет ничего труднее творческой инициативы, оригинальной предприимчивости в обстановке, где каждая мелочь оберегается привычкой и преданием. Но Кант ощущал в себе силу, достаточную для реформы. До сих пор принималось, говорит он, что все наши познания должны сообразоваться с внешними предметами, но не поступим ли мы благоразумно, если допустим, что наоборот — самые предметы сообразуются с нашими личными способностями? Критика чистого теоретического разума, прямо заявляет Кант, состоит именно в такой попытке изменить прежний прием метафизики, с тем, чтобы по примеру естествоиспытателей и геометров произвести в ней полную революцию (стр. 31). Все эти соображения мы находим в предисловии ко второму изданию трактата (1787 г.), слегка притупившему, как известно, идеалистическое острие основных положений «критики». Кант считает себя обновителем философии именно на том основании, что он указал на самобытный материал, вносимый человеком во всякий акт мышления, и тем разработал целую теорию синтетического познания. Нужен был решительный переворот, какой нибудь революционный подвиг, чтобы дать жизнь выдохшемуся философствованию века, и Кант произвел его с твердым и уверенным мужеством, без риторического пафоса, хотя и не без легкого оттенка самомнительной гордости. В том же предисловии Кант поставляет на вид читателю и свою этическую философию, возникшую на той же оригинальной почве, с помощью того же революционного переворота, который оказался столь благотворным в области 
теоретического разума. Необходимым результатом всей критики чистого разума Кант считает различие вещей, как предметов опыта, от вещей самих в себе (феномены и нумены), мира познаваемого от мира, познанию недоступного. Без этого важного различения механические закопы природы получили бы совсем не подобающий им объем и сократили бы целую область, управляющуюся особыми самостоятельными нормами. Без этого различенья, говорит Кант, нельзя было бы утверждать относительно одного и того же существа, наир, человеческой души, что её воля свободна и в то же время подчинена физической необходимости, не впадая в то же время в очевидное противоречие (стр. 34). Но раз положен предел чрезмерным притязаниям теоретического разума, вера может вступить в свои права (только свойственное людям обыкновение — рассуждать без руководства критики чистого разума — есть источник противного нравственности неверия, всегда догматического), свобода, Бог и и бессмертие должны получить высокое практическое значение. Изгнать теорию из области вопросов практического разума значило в самом деле восстать на весь старый порядок вещей, столь удобно утвердившийся на наезженном пути схоластической мудрости. А между тем, вынимая предметы морали из компетенции теоретического разума, мы наносим этим ущерб только монополии школы; интересы человека от этого нисколько не теряют. «Я спрашиваю самого непреклонного догматиста, дохо- дили-ли когда-нибудь вышедшия из школы доказательства до публики и имели-ли они влияние на её убеждения: напр., доказательства бытия души после смерти на основании простоты субстанции, доказательства свободы воли против всеобщего механизма на основании тонкого, хотя и ничтожного различения субъективной и объективной практической необходимости, или наконец— бытия Божия из понятия всереальнейшего существа (случайность всего изменяющагося ведет к мысли о необходимости первого двигателя?) Такого влияния никогда не оказывалось и никогда не будет по самой недоступности для обыкновенного рассудка такой тонкой спекуляции. Напротив, в первом случае, очевидная наклонность человека удовлетворяться временным (как недостаточным для осуществления его назначения) всегда питала в нем надежду на будущую жизнь, во втором—ясное представление обязанностей в противоположность всяким притязаниям страстей будило сознание свободы; наконец, в третьем — дивный порядок, красота, промысел, всюду очевидный в природе — одни способны были поддерживать веру в мудрого, великого Виновника мира> (перевод проф. Владиславлева, стр. XXVI, XXVII; Kritik der reinen Vernunft 37 — 38). По словам Канта школа должна ограничиваться только пропагандою этих общепонятных и в нравственном отношении совершенно достаточных доказательств.
И так, критическая философия, по собственным словам творца её, совершила две реформы: она создала твердое, богатое поприще для познания и освободила практические интересы человека от власти теоретической мысли. Эти реформы противоре- чат друг другу, но это противоречие необходимо: это противоречие теории и идеала, науки и морали, учения о сущем и учения о долженствующем быт• В своих сочинениях, посвященных вопросам этики и права, Кант является философом не в меньшей степени, чем в «Критике чистого разума». Следуя духу времени, он проводит черту между жизненной, эмпирической моралью и моралью чистою, незыблемою, между правом историческим, положительным и правом естественным, необходимым и всеобщим. Конечно, в действительности существуют только житейская мораль и житейския права, но Кант вовсе не живописует окружающей картины нравов. Иное дело нравственный кодекс данной минуты, иное дело философия нравственности! Иное дело право историческое, изображенное в таких-то и таких-то законодательных сборниках, иное дело философия права. Что неуязвимо с точки зрения истории, то может быть вопиющей несправедливостью с точки зрения философского отвлечения. Не то справедливо, что есть, а то, что должно быть. Неправда, что теория должна сообразоваться с жизнью. Идеалы выше всякой действительности, и жизнь, не отвечающая идеалам, — или преступление, или жалкое бессилие. Неверно, что естественное право никогда не существовало:—оно никогда не переставало существовать в мозгу лучших людей мира, сверкая перспективами гуманности и политической свободы. Современный человек рассуждает так: естественное право не признает никаких законов наследования, следовательно, оно отрицает право положительное и, следовательно, оно логически несообразно. Но ведь точно так же опровергали некогда Коперника и Галлилея! Естественное право не испытывается теми или другими существующими юридическими институтами: оно само испытующее начало для всех без изъятия учреждений права, и потому вовсе не подлежит суду истории. Говорят также: системы положительного права различных народов и различных исторических эпох существенно различаются друг от друга, и потому невозможно, чтобы все они были согласны с велениями естественного права. Очевидно, но что из этого следует? Следует только то, что формы юридического существования очень разнообразны и что идеал справедливости, для которого несть ни иудея, ни эллина, извращался и извращается у различных пародов и в различные историческия эпохи на различные лады. Естественное право, как оно понималось еще Локком, Руссо, Спинозою, а также и Кантом,—начало идеальное, философское. Это критерий жизни, а не сама жизнь. Мы увидим в другом месте, какое широкое толкование Кант дал ему в своей Metaphysik der Sitten и в других мелких работах, посвященных юридическим вопросам. Пока достаточно будет сказать, что юридическое учение Канта, составляющее прямое продолжение его практической философии, имело очень сильное влияние на общественную мысль Германии и Франции в конце прошлого и в начале настоящего столетия и что никогда еще, быть может, любовь к свободе и добродетели не являлась людям в ореоле такой мудрости, с такими обстоятельными и неистощимыми доказательствами, с такой ровной и глубокой верой.
Два замечательных сочинения Канта «Metaphysische Anfangsgründe der Naturwissenschaft» (1786 г.) и «Grundlegung zur Metaphysik der Sitten» (1785 г.), образующия главные части системы теоретического и практического разума, были уже обнародованы, когда писалось предисловие ко второму изданию «Критики чистого разума». В этом предисловии не видно уже прежней уверенности, что критическое учение будет всеми ясно усвоено и верно истолковано; эта уверенность отлетела от Канта, уступив место тоскливому опасению — не опровержений, а печальной участи непонятого философа да робкой надежде на то, что дух основательности (Geist der Gründligkeit) не окончательно убит еще в Германии, и что тернистый путь «критики» не помешает бодрым и ясным головам усвоить основные положения новой системы.

II.

Теперь мы должны познакомиться в общих чертах с теоремами критической философии. «Критика чистого разума» признает, что всякое наше познание начинается опытом. Внешний мир возбуждает наши познавательные способности, будит в нас чувства и представления и подвигает наш рассудок к сравнению и разъединению сырого материала чувственных впечатлений. По времени никакое познание не предшествует опыту и всегда начинается с ним. Но отсюда вовсе не следует, что познавательные силы и способности тоже зависят от опыта. Опытное познание только вид познания вообще. Кроме эмпирического существует еще познание философское в широком смысле слова, основанное на началах, предшествующих всякому опыту и отличающееся всеобщностью и необходимостью. Априорное познание существует независимо от опыта, но имеет своею единственною целью применение к возможному опыту: оно обусловливает опыт, делает его возможным. Опыт не имел бы характера достоверности, если-бы все правила, руководящия им, тоже были опытными, случайными. Наши фактическия сведения это только ветви на могучем древе априорного начала. Подрубите дерево — искорените априорные способности духа—и все роскошные сооружения эмпирического знания разлетятся прахом. Но говоря о познании, следует различать два вида его, впервые указанные Юмом и воспринятые Кантом с некоторыми изменениями. Еще в 1762 г. Кант признавал различие аналитических и синтетических суждений, причисляя к первым все чисто-логическия суждения, а ко вторым—суждения, трактующия о причинной связи между различными вещами. В «Критике чистого разума» это разделение получило окончательную обработку и легло, так сказать, во главу угла всей системы. В самом деле, это деление очень существенно, и Кант не даром называет его классическим (Prolegomena, § 3, стр. 17). Аналитическия суждения суть суждения изъяснительные, ничего не прибавляющия к понятию подлежащего, но расчленяющия его на составные части; синтетическия суждения — суждения расширяющия, присоединяющия к понятию подлежащего сказуемое, которое в нем прежде не мыслилось и не могло быть выведено из него никаким анализом. Все тела протяженны — это суждение аналитическое. Почему? Потому что черта протяжения — составная часть понятия тела. Чтобы обнаружить ее, нет надобности выходить за пределы понятия подлежащего. Напротив того, суждения: все тела тяжелы — есть суждение синтетическое, ибо сказуемое утверждает здесь нечто такое, что вовсе не мыслится в понятии тела («'Kritik», стр. 54). Все опытные суждения—синтетичны. Это ясно ex ии termini. Если аналитическия суждения логически вытекают из своего подлежащего, то совершенно достаточно размотать это последнее, чтобы получились все присущие ему признаки—за указаниями опыта тут гоняться не приходится. Совсем другое дело синтетическия суждения. Понятие тела не исчерпывает предмета: оно обнимает только малую часть его, и единственно на основании опыта я могу присоединить к этой части еще много других признаков. Один опыт, следовательно, умножает природные, аналитическия богатства понятия.
Теперь вот что. Пусть все опытные суждения синтетичны; но следует-ли отсюда, что область синтеза выполняется одними только эмпирическими сведениями, одним только опытом. Уже обращением per accidens мы могли бы убедиться, что только некоторые из синтетических суждений опытны и что существуют еще синтетическия суждения а priori. Где они? Как они возможны? Пет-л и в словах «синтетическое суждение ä priori» некоторой contradictio in ad)ecto? Как возможно, не входя в мир опыта, расширить содержание понятия. Вот в каком пункте Канту предстояло обнаружить свой удивительный гений и сбить с разлету препятствия, казалось бы — непреодолимые. Все критическия положения его системы обращены к этому месту его философского труда, запечатленному титанической силой мысли. Надо приэтом заметить, что создавая учение о синтетических суждениях ä priori, Кант был совершенно одинок; ни у Локка, ни у Юма ему нечем было позаимство- ваться по этой части. Рутина и все вообще прошедшее философии были не на стороне нового учения. Но Кант не даром сравнивал себя с Галлилеем и Коперником. Он не убоялся своего одиночества. Он не мог поступить подобно Юму, т. е. оставить корабль свой на берегу из боязни пуститься в открытое море. Что подобает нерешительному скептицизму, то вовсе не пристало критическому философу, твердо знающему все правила лоцманского искусства и имеющему под руками полную морскую карту и компас (Prolegomena, Vorrede, 9).
И так, синтетическия суждения ä priori существуют рядом с синтетическими суждениями а posteriori. Во первых — все вообще математическия суждения суть синтетическия. До Канта эта мысль ускользала от внимания людей, занимавшихся анализом человеческого разума. Она идет в разрез с установившимися предположениями, хотя безусловно верна и очень важна по своим выводам. Положения чистой математики суть даже синтетическия суждения ä priori, ибо они имеют характер . необходимости, которого опыт дать не может. Напр., прямая линия есть кратчайшее расстояние между двумя точками — это синтетическое суждение а priori. Синтетическое—потому что к качественному подлежащему (прямая линия) здесь присоединяется количественное сказуемое (кратчайшее расстояние), заимствованное, как говорит Кант, со стороны и никаким анализом пе выведенное из понятия прямой линии. А priori—потому, что оно и всеобще, п необходимо. Во вторых, естествознание (физика) тоже обладает своими синтетическими суждениями а priori, каковы напр., положение о неизменности материи при всех изменениях вещественного мира, или положение о равенстве действия противодействию. В обоих суждениях очевидны и необходимость (происхождение ä priori), и то, что они именно синтетического характера. В понятии материи нет признака неизменности, следовательно, первое положение переступает естественные границы своего подлежащего и присоединяет к нему ä priori нечто такое, чего в нем прежде не мыслилось. В представлении действия также пет признака противодействия.
Вот две дисциплины, в которых существование синтетических суждений ä priori не подлежит сомнению. Остается еще метафизика, наука до сих пор неудавшаяся, по совершенно необходимая по самой природе человеческого разума. Чистая математика и чистое естествоведение существуют. Это вне спора. Но существует-ли метафизика? Нет ни одной книги, относительно которой можно было бы сказать: здесь настоящая метафизика, здесь разработана главнейшая задача философии (Prolegomena, Allgemeine Fragen, § 4), и тем не менее метафизика существует, если не в качестве науки, то как естественный факт (metaphysica naturalis). Не пустое любопытство, а глубокая потребность духа вызывает в человеке интерес к таким вопросам, которые неразрешимы с помощью опытных принципов.
Раз поднявшись на высоту отвлеченного мышления, человек неизбежно увлекается все дальше и дальше за предельные грани эмпирического знания. Но беда в том, что все попытки отвечать на такие вопросы, как — имеет-ли мир начало или не имеет, суицествует-ли свобода или нет — всегда вели к неизбежным противоречиям. Вот почему не следует, по мысли Канта, успокаиваться на одном предрасположении человека к метафизике. Должно твердо и раз навсегда решить, способен-ли человеческий рассудок к решению коренных вопросов психологии, космологии и теологии, и таким образом — либо расширить деятельность разума, либо ввести ее в определенные и верные границы. А это возможно только посредством критики чистого разума, посредством строгого разбора источника всякого безусловного и необходимого знания. Таким образом науке чистого разума, как сумме всех синтетических суждений а priori, должна предшествовать, в качестве пропедевтики, критика чистого разума, служащая к определению человеческих способностей. Иначе говоря: системе трансцендентальной философии предшествует критика трансцендентальных принципов познания, не входящая в подробный анализ всего человеческого познания а priori, но собирающая воедино все основные понятия чистой философии.
И так, синтетическия суждения а priori должны быть и в метафизике. Чистая математика, чистое естествоведение, чистая метафизика — такова вся область априорного знания. Но теперь спрашивается, каким образом возможны синтетическия суждения ä priori? Кант разрешает этот вопрос с поразительным глубокомыслием. Трансцендентальная эстетика и трансцендентальная логика — это бессмертное изваяние настоящей, живой мудрости. В этих двух отделах—вся критическая философия, в своих главнейших, существеннейших положениях, вся теория трансцендентального идеализма и эмпирического реализма. Если открытие синтетических суждений ä priori есть в своем роде коперниковский переворот в области философии, то доказательство их возможности обнаружило совершенно небывалую силу разумения и такую остроту психологического анализа, какой не встречалось ни в одной из систем философского рационализма.
Что такое трансцендентальная эстетика? До-кантовская философия выводила познание либо из одной чувственности, либо из одного разума. Отсюда два великих течения в области философии, слитых Кантом в одно целое. И чувственность, и рассудок участвуют одинаково в каждом акте познания: одна своими живыми наглядными представлениями (интуициями), другой своими общими (дискурзивными) понятиями. А если во всяком познании участвуют и чувственные, и рассудочные моменты, то ясно само собою, что в синтетических суждениях ä priori мы должны найти априорные элементы обоих родов. Трансцендентальная эстетика есть учение о чистых формах чувственности, чистых, ибо эмпирическая чувственность не может служить к образованию синтетических суждений а priori. Чувственность представляет. Чувственность есть как бы фотографический аппарат: она дает копии с действительных предметов, без которых мышление было бы совершенно бесплодно или совершенно не существовало бы. Но в каждом представлении чувственности следует непременно отличать содержание от формы, ощущение от того, что сообщает ощущению известный порядок. Конечно, это нечто, говорит Кант, само не может быть ощущением. Следовательно, между тем, как содержание явления дается нам ä posteriori, форма его лежит уже а priori в нашем духе и может быть рассматриваема независимо от всякого ощущения (стр. 72). Отбросьте от представления всю материю, ощущение—и останется чистая чувственная интуиция, чистое априорное представление. Наир., устраните из представления какого нибудь предмета сущность, делимость, силу и проч, (элементы, мыслимые рассудком), и все то, что относится в нем к ощущению, как-то: непроницаемость, твердость, цвет и проч.—останется еще протяжение, образ предмета, находящийся в душе а priori, в качестве простой формы чувственного восприятия. Пространство и время суть именно две формы внешней и внутренней чувственности. Пространством определяются фигура, величина и взаимное отношение внешних предметов друг к другу; временем—взаимодействие психических событий. В четырех пунктах § 2 трансцендентальной эстетики Кант дает полную характеристику чистой формы внешнего восприятия. Во первых, пространство не есть эмпирическое понятие, извлеченное из внешнего опыта; во вторых, пространство есть необходимое представление ä priori, лежащее в основе всех внешних представлений; в третьих, пространство не есть диску рзивное или общее понятие об отношениях вещей вообще, а чистое чувственное представление, и наконец, в четвертых, пространство есть величина бесконечная² (См. Prolegomena. Der transc. Hauptfrage erster Theil § 6—13, De mundi sensibilis et intelligibilis forma et principis Sectio III,§ 15. De spatio А.—Е.). Только при таком понимании пространства возможна геометрия, как наука определяющая свойства пространства синтетически и при том ä priori. Будь пространство не чувственным представлением, а понятием, из него невозможно было бы выводить никаких суждений с синтетическим характером. Будь оно эмпирическою, а не чистою интуициею, геометрическия положения не были бы всецело аподиктическими (необходимыми), каковыми они являются в действительности. Отсюда получается такой вывод: пространство не представляет нам свойства вещей самих в себе, независимо от субъективных условий чувственного восприятия, а есть не более как субъективная форма внешних явлений, субъективное условие чувственности, как бы способ нашего чувственного отношения к внешнему миру. Такия положения, как все вещи существуют рядом в пространстве, имеют смысл только при строго идеалистической точке зрения, т. е. когда признается, что предметы суть явления нашей чувственности, и собственная единственно правильная редакция этой мысли должна бытьта кая: Alle Dinge, als äussere Erscheinungen, sind neben einander im Raum. Это и есть эмпирическая реальность и трансцендентальная идеальность пространства: эмпирическая реальность во отношению к предметам, как представлениям нашей внешней чувственности, трансцендентальная идеальность — по отношению к вещам самим в себе. Что сказано о пространстве в первом отделе трансцендентальной эстетики, то повторено относительно времени во втором отделе. Время предшествует опыту³ (Idea temporis non oritur, sed supponitur a sensibus. De mundi sens et intell., Sectio III § 14, стр. 99)), время есть необходимое представление, обусловливающее всякое внутреннее восприятие (на этой необходимости основывается возможность аподиктических положений об отношениях времени вообще), время есть чистая чувственная интуиция, а не дискурзивное понятие, время бесконечно. Отсюда и выводы аполитичные только что приведенным: время не есть нечто, существующее само по себе⁴ (Tempus non est obje-tivuin aliquid et reale, пес accidens, пес relatio, sed subjectiva conditio per n > tu ram mentis huinanae necess.iria, qnaelibet sen- sibilia certa lege sibi coordinandi, et intuitus purue. Ibidem, стр. 101.) оно только форма внутреннего чувства, формальное условие а priori всякого вообще явления (как внутреннего, так и внешнего). Все предметы чувств существуют во времени и необходимо находятся в отношениях времени. По отношению к предметам самим в себе время ничего не значит: оно имеет объективное значение только для явлений, для предметов наших чувств.
Заметьте эту теорию опытной реальности и трансцендентальной идеальности. Она дает ключ к пониманию всей кантовской критики, какою она явилась в 1781 году, когда Кант не был обуреваем еще тенденцией приснаститься во что бы то ни стало к ходячим представлениям. Именно теория эмпирического реализма и трансцендентального идеализма делает пространство и время источником, из которого могут быть почерпаемы разные синтетическия сведения ä priori, и в то же время указывает на ограниченный круг их применения. Пространство и время могут руководить нас только в тесной сфере предметов, как явлений, но не как вещей самих в себе. Явленияии начинается и явлениями-же заканчивается познание. Раз чистые формы восприятия имеют одну только опытную, эмпирическую реальность, будучи по существу априорными началами духа, наше познание, на них опирающееся, не может идти дальше предметов чувственности. В них теоретическому разуму положена граница, за которую он не должен переступать: там мир непознаваемый, mundus noumenon, навсегда от нас сокрытый, нашими средствами непроницаемый. До какой бы ясности, говорит Кант, не довели бы мы наше представление, мы не приблизимся ни на один шаг к свйствам предметов самих в себе. Лейбниц-Воль- фовское воззрение на чувственность совершенно не основательно. Чувственность и рассудок отличаются друг от друга не логически, а трансцендентально: они касаются различных моментов в происхождении и содержании познания, они принципиально различные способности человеческого духа, дающия одну только опытную, эмпирическую достоверность. (Kritik der reinen Vernunft, стр. 91). Учение об эмпирическом реализме и трансцендентальном идеализме и есть тот рычаг, которым Кант поколебал существовавшую до него догматическую метафизику, ибо оно гласит ясно и убедительно, что познание относится только к предметам чувственного мира—все равно будет ли оно эмпирическим, или априорным. Возьмите, напр., известные определения Спинозы из первой книги «этики»⁵ (I—Per causam sui іntelligo id, cujus essentia involvit existentiam, sive id, cujus natura non potest concipi nisi exsistens; III—per substanthim intel- ligo id, quod in se est et per se concipitur; hoc est id, cujus conceptus non indiget conceptu alterius rei, a quo formari debeat; IV—per attributum intel- ligo id, quod intellectus de substantia percipit, tanquam ejusdem essenliam constituens; VI—per Deum intelligo ens absolute infinitum, hoc est substantiam constantem infinitis attributis, quorum onumqiiodque aeternam et inlini- tam essentiam exprimit.), с точки зрения трансцендентальной эстетики все эти определения должны быть отвергнуты. Субстанция, аттрибуты, Бог — недоступны чувственному восприятию и потому не могут быть так или иначе определены. Перспектива познания не шире предметов доступных нашим физическим ощущениям.
Таким образом первый шаг к разрешению вопроса, каким образом возможны синтетическия суждения а priori — уже сделан и заключается в установлении чистых интуиций пространства и времени. Но этим же шагом мы пришли к самому важному, революционному принципу всей критики чистого разума: познание касается только предметов чувств и имеет значение только для предметов возможного опыта (Ср. Prolegomena, 1 Theil § 13, Anmerkungen I—III).

III.

Выше было сказано, что синтетическия суждения а priori должны состоять из чувственных и рассудочных элементов а priori. Отыскание первых составляло задачу трансцендентальной эстетики, открытие вторых — трансцендентальной логики. Представления и понятия суть составные части всякого нашего познания; понятия без соответствующих представлений так же мало создают познание, как и представления без понятий. Как чистая интуиция содержит в себе одну только форму представления, так и чистое понятие должно заключать в себе одну только форму мышления предмета вообще. Мысли без содержания — пусты, представления без понятий — слепы. Одинаково необходимо делать понятия предметными, как и представления—понятными. Рассудок не может представлять, чувство — мыслить. Трансцендентальная логика должна существовать рядом с трансцендентальною эстетикою. Последняя показала возможность чистой математики, — первая в окончательных своих выводах докажет возможность метафизики природы, т. е. чистого естествоведения. Но трансцендентальная логика далеко не то же, что логика вообще, которая занимается только формами мышления. Трансцендентальная логика прицеливается к предмету—она изучает мыслительную способность духа в её чистых априорных формах, как одну из познавательных способностей. Она показывает, как простые явления чувственности превращаются в опыт и какия оригинальные законодательные силы рассудка лежат в основе наших воззрений на природу. Этим, однако, не исчерпывается все её содержание. Она должна разобраться и в тех заблуждениях и противоречиях, в которые неизбежно вовлекается человеческий разум, оставивший почву чувственных представлений, пренебрегший границами познания, установленными в трансцендентальной эстетике. За трансцендентальной аналитикой понятий и основоположении следует непосредственно трансцендентальная диалектика. Это—критика рассудка и разума в их сверхопытном употреблении, на почве основных теорем и принципов познания.
И так, мы должны найти чистые понятия рассудка. Это первая задача трансцендентальной логики, имеющей целью раскрыть природу всякого опыта. Но что такое чистое понятие? Кант разделяет все эмпирическия суждения на два разряда: на Erfahrungs- urtheile и Wahrnehmungsurtheile, опытные суждения и суждения восприятия (Prolegomena, II, Theil § 18). Эмпирическия суждения, имеющия объективный характер суть Erfahrungsurtheile; имеющия только субъективное значение — суть Wahrnehmungsurtheile. Последния возникают из одного логического соединения восприятий в мыслящем субъекте. Erfahrungsurtheile возникают с помощью чистых понятий рассудка, по существу своему всеобщих, объективных и необходимых. Первоначально все наши суждения суть только субъективные суждения восприятия, только Для нас лично ценные, только для нас верные. Уже пройдя некоторую дисциплину мышления, мы научаемся придавать нашим Wahrnehmungsurtheilen более пространное значение и возводим их на степень всеобщеобязательных суждений. Когда я говорю: комната светла, сахар сладок—я выражаю одни личные Wahrnehmungsurtheile. Мне вовсе нет дела, так ли воспринимаются другими те же явления: это мои личные суждения, это суждения моего личного восприятия, чуждые всякой объективности. Характер же необходимости эти суждения приобретают только тогда, когда в них вносятся соответствующия понятия рассудка, понятия причинности, количества, отношения и др. Следовательно, опытное суждение есть суждение восприятия, обобщенное с помощью чистого понятия. Когда солнце светит на камень, камень нагревается—это суждение восприятия, лишенное всякой необходимости и выражающее только обычную ассоциацию восприятий. Но если я говорю: солнце нагревает камень, то я вношу в мое выражение понятие причины, обращающее субъективное суждение в суждение необходимое и опытное (Prolegomena, II Theil, § 20, примечание). Эти обобщающия, объективирующия понятия Кант называет категориями или чистыми понятиями.
Их всего только четыре: количество (единство, множество, всеобщность), качество (реальность, отрицание, ограничение), отношение (сущность и принадлежность, причина и действие, общение) и модальность (возможность — невозможность, бытие—небытие, необходимость—случайность). Количество и качество—это класс математических категорий, отношение и модальность —динамических. Оба класса превращают все наши Wahrnhemungsurhteile в объективные опытные суждения. Но каким образом? Каким образом категории, будучи субъективного происхождения, придают суждениям характер объективности? Каким образом явления чувственности могут быть подводимы под чистые рассудочные понятия? Разрешение этих двух важных вопросов составляет содержание второго отдела «аналитики понятий» (Дедукция чистых понятий рассудка) и первого отдела второй книги трансцендентальной аналитики (о схематизме чистых понятий рассудка). Для цели нашей статьи нет надобности следить за подробностями кантовского анализа. Нам нужны только главные выводы, главные принципы кантовского учения в простом и по возможности сжатом виде. А выводы эти очень просты. Они гласят: категории, как чистые, творческия понятия рассудка суть объединяющия начала для чувственных восприятий и делают возможным опытное познание. Пространство и время обосновывают явление (как внешнее, так и внутреннее); понятия рассудка—опыт. Категории, подобно пространству и времени, предваряют всякий опыт и суть априорные (трансцендентальные) элементы нашего духа, хотя не следует думать, что априорные способности духа—то же, что способности врожденные. В небольшой полемической статье, написанной Кантом в 1790 г.⁶ (Ueber eine Entdeckung nach der alle neue Kritik der reinen Vernunft durch eine ältere entbehrlich gemacht werden solle, стр. 43—44.), а также и в латинской диссертации его 1770 года⁷ (De mundi sensibilis atque intelligibilis forma et principiis, Sect III, Co- rollarium, стр. 107.), мы находим довольно категорическое на этот счет заявление. Врождены в человеке только способности восприятия и суждения, но формы восприятия, равно как и чистые понятия, суть лишь первые приобретения чувственности и рассудка.
И так, чистые понятия суть рассудочные принципы всякого познания, а сам рассудок есть как бы законодатель опыта: в недрах его мы находим всю полноту основоположений, руководящих естественно-научным познанием. И на этих основоположениях опыта нам необходимо остановиться. К ним ведет нас прямо и естественно таблица категорий, ибо основоположения относятся к категориям, как физиология к анатомии. Аналитика понятий раскрывает пред нами анатомическия части рассудка, но не может и не должна показывать нам, как эти части функционируют, как воплощаются в живой и действительной работе мысли. Это делает аналитика основоположений. Трансцендентальной таблице понятий рассудка соответствуют «чистая физиологическая таблица всеобщих основоположений естествознания»⁸ (R ine physiologische Tafel allgemeiner Grundsätze der Naturwissenchaft, Prolegomena, II Theil, стр. 57.). Трудное учение об основоположениях, говорит Куно-Фишер, можно понять с полною ясностью, если только взглянуть на него с простой точки зрения. Все предыдущее исследование (открытие чистых понятий, их дедукция и учение о схематизме) сводится к следующему результату: возможность опыта доказана и условия, при которых опыт возмооюен, найдены. Существуют явления, как единственные предметы опыта, и есть необходимая связь этих явлений (История новой философии, т. Ill, стр. 333). Все предметы чувственного мира вызывают в нас известные представления и известные ощущения — вот почему можно сказать, что все явления суть предметы и чувственного представления и чувственного восприятия, т. е. суть и количественные и качественные величины. Но кроме того все явления находятся в тех или других отношениях друг к другу и к нам самим; следовательно, можно сказать, что все явления, как предметы познания, имеют и необходимое отношение и необходимую модальность. Ergo — по отношению к явлениям природы существуют четыре точки зрения, совпадающия с категориями, и должны существовать четыре основоположения, как априорные (трансцендентальные) принципы возможного опыта (ibid.).
Первое физиологическое основоположение есть аксиома чувственного представления и гласит оно так: «.все представления суть величины экстенсивные (протяженные) (2-е издание Kritik der reinen Vernunft, стр. 186, и более отчетливо по первому изданию: «основоположение чистого рассудка — все явления, по способу своего представления, суть величины экстенсивные»). Как следует понимать эту аксиому? Что такое протяженность? Под экстенсивною величиною, говорит Кант, я понимаю такую, в которой представление частей обусловливает представление целого и необходимо ему предшествует. Я не могу представить себе линии иначе, как мысля в ней постепенно отдельные, составляющия ее точки. Я не могу мыслить время иначе, как посредством того же преемственного и последовательного движения от одного мгновения к другому. Но так как всякое явление воспринимается не иначе, как в формах пространства и времени, то отсюда следует, что, как объект чувственного представления, оно есть величина экстенсивная.
Это очень важное основоположение. Оно делает возможным приложение чистой математики к предметам опыта. Оно же ведет и к следующему заключению, весьма важному с точки зрения критической философии, именно к отрицанию атомов. Протяжение делимо до бесконечности, следовательно атомы как неделимые части, не могут быть предметами чувственного представления, т. е. объектами возможного познания.
Второе основоположение есть предварение восприятия (Antici- patie der Wahrnehmung), следующим образом формулированное в первом издании «Критики чистого разума»—«осноположение, предваряющее все восприятия, как таковые: во всех явлениях ощущение и то реальное, что ему соответствует в предмете (realitas phaenomenon), имеют интенсивную величину, т. е. степень». Возможно-ли основоположение относительно ощущения, т. е. относительно того, что дается L, posteriori? Возможно, ибо оно касается только того, как мы должны и можем ощущать при самых разнообразных обстоятельствах. Ощущение восприемлется во времени, и потому оно есть определенная величина. Но какая именно? Ощущение является во всей своей целости в каждое данное мгновение, следовательно оно не может быть названо величиною протяженною. Оно либо существует, либо нет. Оно движется между реальностью и отрицанием, т. е. либо растет, либо идет на убыль. Но во всякое данное мгновение оно является прежде всего, как целое, как нечто психически законченное. Ощущение есть величина интенсивная. Таким образом, говорит Кант, всякое ощущение и вообще всякая реальность в явлении, как бы она ни была мала, имеет известную степень, т. е. интенсивную величину, которая может быть еще меньше. Реальность и отрицание связаны между собой непрерывным рядом убывающих ощущений и мелких восприятий (Kritik стр. 192). Ощущение есть величина не только интенсивная, но и непрерывная (quantum continuum). Впрочем свойство непрерывности принадлежит всем вообще предметам. В пространстве и времени пет такой части, которая не заключалась бы между какими-нибудь пределами: время состоит из времен, пространство из пространств. Можно, следовательно, сделать такое обобщение: все явления суть величины непрерывные, по способу своего представления — протяженные, по способу же восприятия — интенсивные. Из предварения восприятия, как и из первого основоположения, получается очень важный вывод. 
Так как все предметы, как бы они не были микроскопичны, могут быть представлены еще меньшими, то отсюда следует, что пустые ощущения (пустое пространство, пустое время) не существуют и что вообще пустота есть термин, непригодный для чистого естествоведения.
Три основоположения, следующия за только что изложенными, Кант называет аналогиями опыта. Они основываются на принципе,—что явления могут быть предметами опыта только тогда, когда их отношения во времени определены ä priori. Первая аналогия есть основоположение постоянства субстанции и редактирована Кантом так: при всякой смене явлений сущность остается неизменною и количество её в природе не увеличивается и не уменьшается. Во все времена, говорит Кант, не только философы, но даже и заурядные головы признавали существование чего-то постоянного, пребывающего. Но никто до сих пор не сумел обосновать этого положения надлежащим образом и отвести ему должное место во главе чистых, метафизических законов природы. Что сущность постоянна — это ясно само собою. Но извольте раньше доказать, что в явлениях летучих и изменчивых есть эта сущность! Кант сумел понятию субстанции дать настоящее философское содержание. Субстанция есть начало трансцендентальное; она обосновывает опыт, делает возможным самое понятие изменяющейся величины. Не будь пребывающей сущности, не было бы никакого определения вещей во времени. Пребывающее начало есть необходимое условие опытного познания предметов (Kritik, стр. 207).
Обратите внимание на этот способ метафизического доказательства. Он идеалистичен в строгом смысле слова. Авторитет факта отвергнут: на высоту верховного принципа вознесены условия личного познания. Но это высота мнимая, почти ироническая. С этой высоты я вижу не действительный мир вещей в себе,- а свои собственные грезы и мечты. Великому художнику-человеку даны великия таланты творчества, но не дана возможность войти в царство правды, настоящей, действительной, не разукрашенной личной фантазией, не запятнанной никакою субъективностью. Зачем мне мои великие художественные способности, зачем мне все эти богатые краски воображения, если я заведомо знаю, что они заслоняют от меня тот действительный мир, который наполняет мой дух безумною тревогою и такою жгучею и, увы! неутолимою жаждою познания? Мишурному человеку дано мишурное царство! Огромный мир раскинулся предо мною направо и налево, без конца, без краю. Но этот мир — моя фантазия. Зелень полей и синева неба — это мои краски, это краски моего чувственного воображения; а эта чудная гармония всеобщих законов, которым послушно все до ничтожной былинки и малой росинки—это мои собственные рассудочные понятия! Мое познание может притязать только на эмпирическую (т. е. субъективную) реальность. Если то или другое понятие безусловно необходимо для моего познания, то оно и реально. Субстанция реальна потому, что без пея я не знал бы и не мог бы знать ничего изменяющегося... Аргументация в самом деле повелительная, власть имеющая, но, ах? идеалистическая, призрачная и сильная только тем, что я и Бог, и червь!..
Вторая аналогия есть основоположение временной последовательности по закону причинности и гласит так: все изменения происходят по закону связи причины и действия. Первая аналогия доказала существование пребывающего начала, вторая докажет закон причинной связи явлений с помощью той же методы. Изменения существуют, потому что есть нечто неизменное. Но каков внутренний оригинальный принцип изменяющихся явлений? Одно восприятие не способно, говорит Кант, определить объективное отношение сменяющихся явлений. Для определения его надо мыслить отношение между явлениями так, чтобы одно из них казалось необходимо предшествующим другому. Но такой характер необходимости может сообщать только понятие рассудка, одно только понятие причины и действия. Действительно: наше эмпирическое познание последовательных явлений возможно только потому, что всякое изменение мы подчиняем закону причинности (Kritik, стр. 208). Без понятия причины и действия изменяющееся явление не могло бы быть определено и познано с достаточною ясностью: мы не знали бы, к какому моменту времени следует отнести его. Категория причинности или, вернее, соответствующее ей основоположение определяет каждое явление, как такое, которое необходимо предшествует одному явлению и само предшествуется другим (Prolegomena, § 27—29, стр. 65—67). Здесь раскрывается, говорит Куно-Фишер, все различие между Кантом, критическим философом, и Юмом, скептическим. Юм полагал, что причинность есть ничто иное, как привычка к преемственности двух восприятий, что propter hoc есть, собственно говоря, не больше, как часто повторяющееся post hoc. И такое понимание причинности было в своем роде проклятием, тяготевшим над философией до-критического времени (Куно-Фишер, т. III, стр. 357). Кант рассеял чары этого проклятия и сделал из причинности рассудочную категорию, не только не извлекаемую из опыта, но определяющую и обосновывающую самый опыт.
Наконец, третья аналогия, основоположение одновременного бытия (des Zugleichseins) по закону взаимодействия или общения, выражена у Канта так: все сущности, по скольку мы наблюдаем их одновременное бытие в пространстве, состоят в совершенном взаимодействии. Доказательство этой аналогии не замысловато. Мы говорим о вещах, что они существуют вместе, если восприятие одной следует за восприятием другой, и обратно. Там, где явления следуют друг за другом во времени, такое движение восприятия туда и назад, конечно, невозможно. Плывущую по реке лодку нельзя наблюдать в таком произвольном порядке. Но я могу наблюдать сперва лупу, затем землю и могу, наоборот, наблюдать сперва землю, а затем луну. И только такая свобода моего восприятия убеждает меня в том, что наблюдаемые предметы существуют одновременно. Спрашивается теперь: как помирить неизбежную преемственность восприятий с понятием об одновременном существовании различных явлений? Это возможно только при допущении, что одновременное существование явлений имеет объективный характер, что между одно временно-существующими предметами есть известное взаимовлияние, взаимосбщение.
Таковы аналогии опыта. Это законы ä priori, делающие возможным познание явлений во времени и выражающие единство природы во всей её совокупности и во всей её необъемлемой ширине.
Остаются еще постулаты эмпирического мышления, числом три, служащие объяснением понятий возможности, действительности и необходимости. Выпишем их для полноты изложения:
1)    что согласно с формальными условиями опыта, то возможно,
2)    что связано с материальными условиями опыта, то действительно, и 3) чего связь с действительностью определена по всеобщим условиям опыта, то существует необходимо. В пояснении нуждается разве только постулат третий. Кант говорит не о фатальной, роковой необходимости, а о необходимости гипотетической. Необходимо только то, что есть определенное действие определенной причины (Kritik, стр. 239). В мире нет случаев, но и нет никакого фатума.
Таковы все основоположения опыта: два математических (аксиома чувственного представления и предварение восприятия), имеющих непосредственную, интуитивную достоверность, и два динамических (аналогии опыта и постулаты), имеющих достоверность посредственную, дискурзивную. Основоположениями завершается отдел трансцендентальной аналитики и исчерпывается вопрос о чистом естествоведении. Возможность синтетических суждений ä priori показана на деле, и принтом твердо и окончательно установлено, до каких пределов простираются человеческия способности. Природа — живая книга опыта, в которой явления суть буквы, набираемые под руководством чистых понятий рассудка (Prolegomena, II Theil, § 30). Познание вращается в рамках природы. Основоположения, как и все вообще синтетическия суждения а priori, суть ничто иное, как принципы возможного опыта.
Эстетика, логика и аналитика — вот и вся совокупность критических элементов в философии Канта. Область точного знания ограничена ясными и неподвижными линиями. Главное дело критики сделано, логическия посылки установлены, —- все прочее должно быть только выводом из данных положений, некоторым experimentum crucis, который наглядно докажет всю несостоятельность старых приемов философского мышления.