Вопрос о преступлениях против религии принадлежит к числу наименее разработанных в особенной части уголовного права не только у нас, но и в западноевропейской юридической литературе. В последней мы не встречаем ни одной специальной обстоятельной монографии, которая представляла бы попытку освещения обширного, но крайне разбросанного и отрывочного исторического материала в связи с догматической постановкой вопроса. Не мудрено поэтому, что первый опыт в этом направлении, принадлежащий автору сих строк,¹ (Преступления против религия в важнейших государствах Запада, историко-догматическое исследование, Ярославль, 1886 г.) помог вызвать и таких замечаний критики, которые обусловливаются просто положением научной обработки вопроса, т. е. представляются не более как недоразумениями, происшедшими от недостаточного знакомства рецензента с предметом. Весьма красноречивый пример подобных замечаний представляет рецензия г. Фойницкого, заключающая в себе воспроизведение в довольно деликатной форме тех возражений, которые были им сделаны мне на докторском диспуте в С.-Петербургском университете.² (Си. Юридпч. Библиографию, издав, юрпдпч. факультетом С.-Петербургского Университета. 1886 г., X« 8. За эту форму замечаний проф. Фойппцкого, прямо противоположную резким и грубоватым выходкам на диспуте оппонента Сергеевского и декана Янсона, из коих для последнего вопрос о преступлениях против религии—совершенная terra incognita, считаю своим долгом выразить полную призпателыюсть автору рецензии)  .Важнейшая из них могут быть сведены к следующим двум "крупным", по мнению г. рецензента, недостаткам моего труда:

а) Неопределенность понятия противорелигиозных преступлений как в исторической, так и догматической части труда, а отсюда н произвольность круга религиозных преступлений в истории и теперь. Начну с исторической части. По словам г. Фойницкого, излагаемая мною в исторической части труда область преступлений против религии в разные периоды жизни западных народов совершенно произвольна, так-как я не установил ни для одного из названных периодов понятия религиозных посягательств и не указал признаков, разграничивающих их от прочих преступных деяний. Признаться сказать, я не совсем ясно себе представляю, какого определения понятия религиозных посягательств в разные периоды истории требует г. Фойнццкй. Если он требуют такого определения, которое бы обнимало родовой состав всех отдельных видов данных преступлений (corpus delicti), охватывающий все существенные их признаки, и точно обозначало бы пределы их области, подобно определениям таких преступлений, как убийство, кража и т. и., то он требует невозможного. Законы не только прошедшего, но и настоящего времени содержать в себе лишь частные определения отдельных религиозных преступлений, решительно нигде не сведенные в одно общее родовое. Подобное обстоятельство объясняется очень просто: объектом противорелигиозных преступлений, подобно папр. государственным, является по такой элементарный и непреходящий, так сказать, интерес, как жизнь, имущество, а в высшей степени сложный и весьма условный, изменчивый; многое из того, что прежде признавалось государством за жизненное условие своего существования, теперь им не признаются таковым и обратно. В этой условности и сложности преступлений, о которых идет речь, сложности, объемлющей самые разнообразные интересы, скрывается причина того, почему до сих пор кодексы но дают общих родовых определении состава названных преступлений. Кодексы в этом случае являются отражением состояния самой доктрины, которая до сих пор по тем же, как думается мне, причинам не в состоянии была выработать такое определение; вместо его она старалась разыскать то руководящее соображение, в силу которого известные преступления в истории должны быть рассматриваемы как противорелигиозные, и установить то начало, тот прпн- кип, который должен лежать теперь в основании преступлений, о которых идет речь. Если г. Фойницкий имеет в виду именно такое определение „понятия“ религиозных посягательств в разные периоды истории, то его приведенный упрек совершенно неоснователен. В самом же начале изложения круга или области преступлений против религии в истории, когда предо мною возник вопрос о том, какие преступления следует относить к этой области, я устанавливаю довольно определенный, кажется, критерий при нерелигиозных преступлений. На стр. 31 и 47 я совершенна ясно выражаю ту мысль, что таким критерием следует признавать преобладание, господство в правонарушениях элемента божественного, сакрального над человеческим, т. ф. что к противорелигиозным посягательствам следует причислять те уголовно-запрещенные деяния, которые возведены на степень таковых по соображениям главным образом сакральным, почему существеннейшим моментом их состава должен быть религиозный момент. Правда, эта мысль выражена у меня не в форме подробно развитого дедуктивного обобщения, а, так сказать, догматически, т. о. в виде положения, выведенного путем анализа исследуемых законов и к ним приобщенного; но таковая форма выражения мысли, думается мне, не мешает её ясности, которую г. Фойницкому не трудно было бы подметить при более основательном знакомстве с моим трудом.

Последнее ему бы показало, во 1-х, что для права седой древности в варварского периода западно-европейского права возможно установление только такого критериума противорфлигиозных посягательств и определение их круга только таким методом, т. ф. аналитическим. Тогдашние уголовные законы, как известно, возникали обыкновенно казуистически, без участия обобщающей принципиальной работы науки; совершенно тщетно поэтому было бы стремление разыскать и установить для данных периодов известный принцип, который лежал бы в основании понятия религиозных преступлений и определял бы их объем.

Вместо того, чтобы гоняться за призраками, целесообразнее исследовать состав отдельных преступлений и затем отнести к противорелигиозным те, природа которых определялась религиозными представлениями (см. стр. 74), т. е. те, существеннейшим моментом состава которых является религиозный момент. Таким именно и только таким путем идут историки криминалисты с корифеями—Rein’ом п Willda во главе при определении понятия и объема или круга прети нерелигиозных посягательств в данные периоды; таким путем шел и я, который смеет думать, что ни г. Фойницкий, ни г. Сергеевский и Янсоп, расточавшие на диспуте по моему адресу теже упреки, как и г. Фойницкий, не в состоянии указать более верного пути, а след. и дать более верное определение противорелигиозных посягательств в данную историческую эпоху. А что этот путь верен, лучшим доказательством может служить непроизвольность, вопреки доводам г. Фойницкого, предлагаемого мною перечня противорелигиозных посягательств в разные исторические эпохи. Из так называемых смешанных преступлений (delicti mixti) одни, наир, святотатство, я излагаю, а другие, напр. содомия и прочие половые посягательства, не излагаю не без всяких мотивов, как утверждает г. Фойницкий, а па том простом основании, что в первых преобладает нарушение элемента сакрального, а во вторых—нарушение элемента человеческого. Исключивши половые посягательства в изложении еврейского права из круга противорелигиозных преступлений согласно данному критерию последних, я на том же основании исключил их и при изложении западно-европейского права, не повторять это основание не счел, разумеется, нужным, так-как не предполагал, чтобы оно кому-либо, а особенно г. рецензенту, не было ясно само собой. Замысловатый, на первый взгляд, вопрос г. Войницкого, почему в изложение английского права попали религиозные обманы, нигде в иных местах не упоминаемые, разрешается очень просто*, потому, что только литературные источники английского права предусматривают религиозный обман, как самостоятельное преступление; литературные же источники французского и английского права, лэ крайней мере, все те, которые мне известны, о религиозном обмане совершенно умалчивают.

Что же касается другого вопроса г. Фойницкого, почему в изучение французского права периода феодализма и абсолютизма, кроме чистых религиозных преступлений, вошли святотатство и лжеприсяга, а ни слова не сказано о других (!) деяниях, постановления о якобы в той же мере проникнуты религиозною окраскою, то на него, очевидно, невозможно дать никакого ответа, так-как неизвестно, о каких это других деяниях говорит рецензент. Не о тех ли, которые изложены мною в названной последним рубрике, но которые г. Фойницкий просмотрел точно также, как он просмотрел в том же отделе, а также в рубрике права английского того же периода изложение в ряду религиозных преступлений „нарушения богослужения“ и затем разражается упреками по моему адресу в случайном пользовании литературными пособиями и ненаучном к ним отношении. Просмотр г. Фойницкого, вероятно, произошел таким образом: в рубрике германского права я, согласно тогдашней конструкции этого права, отразившейся в литературных источниках, излагаю „нарушение богослужения“

в особом, так сказать, титуле или разделе (стр. 122); в рубриках же французского (стр. 176) и английского права (стр. 197) я, согласно тогдашней конструкции понятия святотатства сих последних прав, понятия, обнимающего, между прочим, всякую профанацию священных мест (стр. 173, 196), излагаю „нарушение богослужения“ не под самостоятельным титулом, а в разделе святотатства. Рецензент же, не найдя в рубриках французского и английского права, изложения „нарушения богослужения“ под самостоятельным разделом, вследствие недостаточного знакомства с моим трудом, вообразил, что я вовсе в названных рубриках но трактую о нарушении богослужения, и, обращаясь за справкой в источникам в надежде документально подтвердить свое обвинение, очевидно, борется с призраками, ибо цитирует те же самые страницы Жусса, которые процитированы у меня в просмотренном рецензентом месте (стр. 1761. Таково мое „случайное пользование литературными пособиями и ненаучное к ним отношение . Для вящего убеждения в моем ненаучном и беспроволочном отношении к сим последним почтенный рецензент ссылается на неправильное сопричисленная мною, под влиянием увлечения Жуссом, к видам святотатства по французскому праву таких преступлений, как обольщение исповедниц и монахинь. В ответ па этот упрек, как и на предыдущий, приходится снова отослать г. Фойницкого к моему труду; из определения понятия святотатства по французскому праву (стр. 173), обнимавшего „всякую профанацию священных вещей, мест и лица“, ясно, что это понятие распространялось и на преступления обольщения исповедниц и монахинь, преступления, которые притом рассматривались как особо тяжкие виды святотатства, преследовавшиеся смертною казнью. Со причисление, о котором идет речь, сделано мною, как это видно из цитат (стр. 174, 176), не под влиянием увлечений Жуссом, а на основании тогдашней конструкции французского права, совершенно определён по отразившейся в важнейших литературных пособиях последнего. Если бы почтенный рецензент основательнее изучил таковые, то необходимо, смею думать, отказался бы от своих упреков в моем „ненаучном и бфзпроверочпом к ним отношении“, упреков, которые я теперь совершенно вправе возвратить по его адресу.

Ближайшее изучение рецензентом моего труда в связи с литературными пособиями показало бы также ему, что помещение мною в конце изложения противорелигиозных посягательств варварского периода нескольких преступлений, появившихся под влиянием христианства, означает вовсе не то, чтобы я „не знал, как быть с ними в виду недостатка в моей работе прочного критерия понятия религиозных преступлений“, а совершенно противоположное. Подобное помещение подсказано мне требованиями системы изложения, в силу которых нельзя к преступлениям до христианского периода относить и те, которые созданы сменой языческого культе? христианским, а необходимо их ясно отделить, отведя во избежание повторений им место в конце перечня преступлений до христианской эпохи, как таким преступным деяниям, которые в христианскую эпоху варварского периода являются несомненной добавкой к названному перечню преступлений против религии по своему составу, существеннейшим моментом которого представляется религиозный момент; в этом последнем убеждают одни уже названия преступлений, о которых идет речь, а именно—идолопоклонство, ересь и нарушение обрядовых законов.

Перехожу к догматической части. По словам г. Фойницкаго, в этой последней части я также не даю определения преступлений против религии, ибо разрешить сей вопрос на основании высказываемых мною отрывочных положений нет возможности. Посмотрим, на сколько верно и это обвинение г. рецензента. Определив в начале своего исследования понятие религии новейшей цивилизации, как выражения свободной совести
лица, отвечающего идее индивидуальной свободы,—в противоположность понятию религии древней цивилизации, исключавшему эту идею, а с нею и свободу совести, а потому и отождествлявшему грех с преступлением (чего г. Фойницкий никак не в состоянии понять),— в догматической части, в первых же строках, я возвожу свободу совести на степень права и предлагаю его обоснование двух родов. Во первых —фактическое, скрывающееся в повсеместности существования у всех без исключения пародов религиозных верований, в своем внешнем проявлении неизбежно переходящих в культ, во вторых— философское, заключающееся в том, что религиозные верования суть ничто иное как одна из форм человеческой мысли вообще, из права на свободу которой само собою вытекает и право на свободу совести, которое также chiio собою предполагает и право на разные формы её внешнего выражения или, говоря иначе, —на свободу культа. Таким образом, определение современного понятия религии начала и конца моего исследования совпадает; йод религиею я разумею свободу совести лица, т. е. свободу выражения религиозной мысли и свободу культа. Возведя ату свобод;, на степень права религиозной свободы, слагающегося из трех кардинальных прав, и перейдя затем к вопросу о мерах охраны этого права, я па стр. 296 говорю, что „последнее могут простираться до уголовных мер воздействия в тех случаях, когда предмет нарушения—религиозные интересы, представляющие существенно важные условия бытия общества и его развития“. Что же из этого следует? Вовсе не то, как заключает г. рецензент, что преступления против религии, согласно моему учению, совпадают с посягательствами против свободы совести, а потому и являются преступлениями личными, как лично самое понятие совести, а как раз наоборот, а именно—что посягательства против религии суть преступления против общества, как такие, которые представляют нападение на существенно важные условия его бытия и развития. Из всех нарушений права религиозной свободы только те принадлежат к преступлениям против религии, которые заключают в себе посягательство на религиозные интересы, представляющие существенно важные условия бытия общества и его развития; все же другие— должны быть отсюда исключены; мерами их охраны могут быть иные средства, напр. полицейская, но никак но уголовные. Кажется, ясно, как Божий день, что моя классификация противорфлнгиозных посягательств не имеет ничего общего с категорией преступлений против свободы личности, а между тем г. Фопницкий, не изучив внимательно мою работу, навязывает мне эту последнюю классификацию, не смотря на то, что в последующем изложении я категорически отношу преступления, о которых идет речь, к противообщественным (см. стр. 298, 301, 303). Правда, по словам г. рецензента, классификация противорелигиозных преступлений, как противообщественных, мне не безызвестна, но это знание осталось совершенно бесплодным. Почему же? по-видимому, потому, что при определении объекта преступления я будто бы указываю то на момент частный, то на мшфнт государственный, то, наконец!, неизвестно на какой—общественный или государственный (Юр. Библ, стр. 326). Смею уверить г. рецензента, что вся эта видимая сбивчивость понятий есть результат не неопределенности моей мысли, а лишь излишней придирчивости его к словам.

Развивая свою мысль о том, что область преступлений простирается за пределы нарушения чьих либо прав—частных или непосредственно государственных, я говорю след.: „запрещая публичные действия или распространение непотребных сочинений, рисунков или изображений, государство, очевидно, исходит не из соображений неприкосновенности чьих либо прав, а из соображения значения морали, как одной из основ общественного строя. Таким образом, объектом преступления может быть не только неприкосновенность прав, принадлежащих или частным лицам или не посредствен по государству, но и общие основания социального порядка, потрясаемые грубыми нарушениями нравственности пли религиозности“ (стр. 303). Из этих слов в связи со всем тем, что я говорю па стр. 296 — 303, совершенно ясно, что под противорелигиозный и преступлениями я разумею грубые нарушения таких религиозных интересов, которые представляются одним из жизненных условий существования общества и его развития; отсюда объектом данных преступлений являются жизненные религиозные основания социального порядка, как входящая в содержание чьих либо прав, так и не вводящая. Предлагается, следовательно, один, а не несколько разных ответов на вопрос о предмете религиозных посягательств, как утверждает г. Фойницкий, и самое обвинение последнего в этом „ капитальном недостатке моего труда есть плод простого недоразумения. Г. рецензент пе сообразила что при определении объекта религиозных преступлений частный момент—права отдельных лиц или церковных общин на религиозную свободу — указывается мною не как исключительный элемент данного объекта, а как составили, притом же вовсе не необходимый: „посягательства против религии, говорю я, заключают в собе нападение не только на право религиозных обществ, оскорбляемых в их религиозных чувствах, но и на общие основания государственного порядка“ (стр. 298). О несущественности же для объекта религиозных преступлений наличности нарушения частных прав говорит по только приведенное место, но и весь ход изложения на стр. 298 — 303, специально направленный па доказательство несущественности для данного объекта нарушения чьих либо прав, не только частных, но и непосредственно-государственных. Г. Фойницкий, не поняв задачи названного хода изложения, навязывает мне ту путаницу в определении объекта противорелигиозных посягательств, которая существует только в его воображения.

Что касается частного момента, то последнее мое замечание едва ли может подлежать спору; но оно, думается мне, достаточно справедливо и что касается момента государственного. Правда, в некоторых местах взамен выражения „социального порядка я вслед за Вальбфргом и другими криминалистами употребляю выражение „государственного порядка“, но этот замен вовсе не означает смешения понятии, как силится доказать г. Фой- ниицкип, а только неточность выражения, находящую достаточное извинение в полной неясности, как это признает и г. рецензент, пределов понятия противообщественных посягательств, как самостоятельного члена в системе преступлений. Эта неясность устранится, думается мне, только тогда, когда понятие „общества* будет отграничено от понятия „государства“, но до этого, как не безызвестно и г. Фопнпцкому, не только слишком далеко, но еще неизвестно, возможно ли оно, а потому совершенно понятно, во Ьж, что эти слова в моем труде, как и вообще в научных трактатах, употребляются одно взамен другого, причем никто никого за этот замен не упрекает, а M 2-х, что я к разрешению названной неясности „ничем, по выражению г. Фойппцкого, не прибавил“. Последнее тем более понятно, что установление границ понятия противообщественных преступлений не входило в мою задачу; для выполнения последней достаточно было определить, к какой категории в системе преступлений должны быть отнесены противорелигиозные посягательства, что, очевидно, возможно было сделать без установления названных границ и что я и сделал. Иследование же этих границ, если бы нашелся кто либо готовый заняться этим вопросом, должно войти в задачу специального труда, выходящего за пределы изучения нарушений одних религиозных интересов; выполнение этой задачи, если и возможно, то не иначе как при исследовании и других интересов, которые могут быть рассматриваемы как прежде всего общественные, притом существенно важные, жизненные, как напр. публично-моральные и другие. Все это, вместе взятое, г. Фойницкип, очевидно, опустил из виду, а потому и разражается совершенно бесплодными упреками, из коих особенно любопытен тот, который относится к изложению богохуления. Для доказательства своего обвинения в разнообразии ответов, будто бы даваемых мною на вопрос о предмете религиозных посягательств, почтенный рецензент ссылается, между прочим, па определение объекта богохулфпия, замечая, что я на основании произвольного толкования германского законодательства объектом богохуления признаю совершенно отвлеченную, отрешенную от всякой религии идею божества. Совершенно напрасный аргумент! Из того, что я говорю па стр. 305—309, совершенно ясно, что объектом богохуления я признаю, вопреки антропоморфическим представлениям о возможности оскорбления божества, неприкосновенность его имени не как такового, а как релиииознаю основания общественного строя-, след. даю определение объекта богохулфпия, совершенно совпадающее с общим определением предмета религиозных преступлений. Такого же достоинства п упреки г. Фойпицкого в произвольности толкования германского законодательства и в неверном изложении его комментаторов; эти упреки совершенно голословны, ибо г. рецензент не потрудился привести в доказательство их основательности ни одного мотива. Вообще, почтенный ученый весьма любит расточать такие голословные упреки и, нанизывая их иногда, как напр. в этом случае, по несколько в одной строке, делает их весьма похожими на частые холостые выстрелы в пространство.

Ъ) Ложный объективизм рассуждения. По словам г. Фойницкого, я, под влиянием стремления удовлетворить формальным требованиям, предъявляемым к докторским работам, и нападок на магистерском диспуте против увлечений, проявления личных симпатий и антипатий, старался избежать в новой работе малейшего проявления своей индивидуальности—до
того, что не решился предложить от себя признаков понятия религиозных преступлении, предпочитая оставлять речь фактам, а потому и заболел ложным объективизмом. Смею уверить г. Фопницкого, что все это его обвинение в моем заболевании ложным объективизмом подсказано ему не содержанием моей работы, а его богатым воображением, не останавливающимся ни пред какими призраками. Никаких нападок на магистерском диспуте против увлечений, проявления личных симпатий и антипатий не было; замечания, разумеется, были, но совершенно иного рода. Таким образом, предполагаемого г. Фой- ницким фактического побуждения для моего заболевания ложным объективизмом не было, но не было также и априористического, так сказать, побуждения, и® никаких шаблонных требований от докторских диссертаций, которые бы предписывали „совершенное отрешение от своей индивидуальности“ не существует в действительности,что, я думаю, подтвердить всякий ученый. Остается третий и последний аргумент моей научной болезни, к счастью временной, согласно пророчеству г. Фопницкого, это чуть ли не трусливый отказ от определения признаков понятия религиозных преступлений, но насколько этот отказ существовал на самом деле, мы уже видели Таковы основания приведенного упрека г. рецензента; дабы соообщпть им хоть какое либо значение, я готов пойти на уступки и признаться, что действительно мой труд не поражает оригинальностью выводов и построений, но это объясняется не состоянием изобретенной г. Фойницким научной болезни, а, во 1-х, убеждением, что достоинство научного труда заключается не в оригинальности—самой по себе—выводов и построений, а в их согласии с научным материалом, в кх основательности, солидности, неизбежно предполагающих тщательную осторожность п обдуманность в изучении последнего, а также возможно большую широту обобщений, и, во 2-х, поучительными примерами некоторых научных трудов, в том числе самого Фойнпцкого, из коих именно те, в которых слишком сильна тенденция к оригинальности, как напр. „Ссылка на западе“³ (См. рецензию на это сочинение Таганцева (Ж. Г. и У. пр., 81 г.) и Леон- тонского (ИО. В. 81 г., т. ИП).) , „Посягатестив имущественные “ (Проект уголов. уложения)⁴ (См. статью Тальберга, Юр. В., 80, 87 г.г.)  ), значительно слабее по своему научному достоинству, чем труды без этой тенденции (Мошенничество по русск. праву, Курс у голов, судопроизводства). Кроме этих важных упреков, сколько нибудь мотивированных, рецензия г. Фойницкого изобилует также замечаниями, расточаемыми им без всяких мотивов с самоуверенным однако тоном авторитетной непогрешимости, замечаниями в роде „неточное название“, „неточный перевод“ и т. и.', но на эти замечания, как чисто голословные, отвечать, разумеется, не приходится.