Поговорим о бурных днях Кавказа,

О Шиллере, о славе, о любви.

Пушкин.

В первом номере газеты «Век», издания, заслуживающего во многих отношениях полного уважения, которому мы сочувствуем, как новому голосу в нашей литературе, и которому потому желаем всяких успехов, — встречается коротенькая, ничем не поясненная фраза такого рода: «мы не очень высоко ставим Шиллера, как поэта», и проч.
Если бы такие слова попались нам в «Современнике», мы нисколько не удивились бы. Но «Век»? Ужели и он туда же?
Что за странная манера писать! Скажите на милость, кому же какое дело до того, что «Век» не уважает Шиллера? Чему и кого научит «Век» этими словами? Они показывают только одно притязание на авторитет, на роль учителя перед учениками.
«Век» заговорил о Шиллере по поводу издания г. Гербеля. Это издание должно было привести ему на память, что Шиллер принадлежит к главным любимцам нашей молодой литературы и нашей читающей публики, что без этогои издание Гербеля было бы невозможно. Но очевидно на эту любовь наших читающих и пишущих людей к Шиллеру, любовь, идущую от Жуковского и продолжающуюся до наших дней, «Век» смотрит неблагосклонно. Ему кажется, изволите видеть, что любовь пала на человека, мало её достойного. Поэтому «Век» принимается толковать о том, что не дурно бы перевести Гёте, Байрона и проч. Совет очень хороший, да только не лишний ли? Такия вещи по советам, да по указам не делаются. Между-тем «Век», кажется, серьёзно думает, что все это переделать очень легко, что можно сейчас уничтожить любовь к Шиллеру и заставить читателей полюбить какого угодно другого поэта. 
Этот взгляд на литературу свысока, это желание учить ее и распоряжаться ею — представляют и смешную и вместе несносную черту, которая часто является в нашей журналистике.
Между-тем, если на литературу смотреть с уважением, то дело явится совсем в другом свете. Мы должны особенно ценить Шиллера, потомучто ему было дано не только быть великим всемирным поэтом, но сверх того быть нашим поэтом. Поэзия Шиллера доступнее сердцу, чем поэзия Гёте и Байрона, и в этом его заслуга; от этого ему многим обязана и русская литература.
Вообще же, если какой бы то ни было гений находит у нас сильный отголосок, то тут остается одно: должно радоваться его влиянию, а не выступать вперед с фразами: мы де его не очень ценим. Если и вперед какой-нибудь властитель дум овладеет нашими думами, то конечно это будет зависеть не от «Века» или какого-нибудь другого скорого ценителя; такия явления определяются внутреннею жизнью литературы и всего общества.
Вообще многие поэты и романисты запада являются перед судом нашей критики в каком-то двусмысленном свете. Не говоря уже о Шиллере, вспомним например Бальзака, Виктора Гюго, Фредерика Сулье, Сю и многих других, о которых наша критика, начиная с сороковых годов, отзывалась чрезвычайно свысока. Перед ними был виноват отчасти Белинский. Они не приходились под мерку нашей слишком уже реальной критики того времени. Если сам Байрон избежал жесткого приговора, то этим он обязан во- первых Пушкину, а во-вторых протесту, который вырывался из каждого стиха его. А то и его бы мы развенчали. Он-то ужь никак не подходил под мерку.
Все это чрезвычайно интересно и современно. Мы скоро надеемся представить большую статью под следующим заглавием: Поэты и романисты запада перед судом нашей критики.