I.

Многим еще, вероятно, памятно, как была занята недавно русская юридическая мысль вопросом о „безответственности народных представителей“ за речи, произносимые ими в парламенте. В связи с некоторыми, вызвавшими большое волнение, случаями, в Петроградском юридическом Обществе были сделаны по этому поводу два доклада: один в марте 1909 г. профессором А. А. Жижилеско, другой в ноябре 1912 г. профессором П. II. Люблинским, причем оба доклада вызвали весьма оживленные прения '). Как докладчики, так и все принимавшие участие в прениях исходили из той мысли, что в интересах надлежащего функционирования законодатель пых учреждений необходимо проведение начала депутатской безответственности. В то же время, однако, все они не могли не задуматься и над вопросом о тех случаях, когда в парламентской речи была задета честь какого-нибудь частного лица, например, была взведена клевета. Оставить потерпевшего без всякой зашиты казалось несправедливым, по можно-ли сочетать эту защиту с принципом депутатской безответственности? Мнения по этому вопросу чрезвычайно разошлись. Одни из споривших признавали такое сочетание абсолютно невозможным: между одним и другим „непримиримое противоречие“, и если вообще начало депутатской безответственности желательно, то во имя его необходимо пожертвовать интересом частных лиц, как интересом „низшим“; опасно вообще допускать здесь какия-бы то пи было исключения, опасно „пробивать бреши в принципе полной безответственности депутатов за речи“¹ (l cit- т. 1 стр. 429, 431; т. VI., стр. 554, 555.). Другие, однако, так далеко не шли: они признавали, что честь частных лиц должна быть ограждена, по расходились между собой в способах такого ограждения. В то время как одни из них допускали для этих случаев прямое изъятие из принципа безответственности (т. е. следовательно, возможность обыкновенного уголовного суда), другие предлагали учреждение особых (третейских или парламентских) судов или-же считали достаточным, чтобы оклеветанный потребовал от депутата повторения обвинения вне стен парламента, т. е. вне условий парламентского иммунитета. Обмен мыслей, разумеется, ни к какому соглашению не привел, п противники разошлись, унося каждый свое собственное мнение.

II.

Упомянутые прения велись только в тесных рамках вопроса о парламентской безответственности и только с криминалистической точки зрения: всех занимала, главным образом, мысль о том, допустимо-ли или нет в случаях подобного рода уголовное преследование за клевету. Между тем возникающий здесь вопрос, с одной стороны, не есть специальный вопрос так называемого „парламентского иммунитета“, а.с другой стороны, он далеко пе исчерпывается вопросом об уголовном или административном преследовании. Это есть только частный , случай более общего вопроса—того, который в новейшей теории гражданского права носить название вопроса о праве каждого человека па неприкосновенность своей чести, короче—о праве на честь.² (Deutsches Privatrecht. Rd. I. (1895) стр. 417. 427.) 
Совершенно ясно, что во всех случаях этого рода потерпевшего интересует не то, чтобы на виновного было наложено какое-нибудь наказание, а то, чтобы ему была предоставлена возможность судебной реабилитации своей чести. Государство может поступать с уголовным наказанием, как ему угодно; оно может по тем или иным соображениям от этого последнего отказаться; но может-л и потерпевший быть лишен права на реабилитацию— в этом именно заключается жизненный центр всего нашего вопроса, и по этому поводу новейшее развитие гражданского права, думается, дает совершенно определенный ответ.
Как известно, современное гражданское право все более и более приходит к признанию так называемых „прав личности“ („J’crsöiilichkeit.si'cchtc“), как некоторой особой категории абсолютных (т. е. против всех даправлеп- ных) гражданских прав . Зародившись еще в учениях старой естественно-правовой школы, испытав затем гонение в эпоху исключительного и преувеличенного господства юридического позитивизма, идея этих прав в настоящее время возродилась снова и стремится занять прочное место в системе всякого по истина современного гражданского права. Пусть многое еще в области этих прав остается спорным, по нельзя отрицать, как пра вильно говорит I. Kohler, что из всех новых идей в области правоведения едва ли есть более важная, чем эта идея „прав личности“ ).
В ряду этих прав одним из самых несомненных и самых характерных является право на честь. „Неопороченная честь, говорит Gierke, составляет основу права личности; только тот, чья честь незапятнапа, находится в полном смысле в своем праве“. „Из самой личности вытекает право на честь“  .
Конечно, честь человека охраняется и уголовным законом, но эта охрана далеко пе всегда достаточна, и право на честь отнюдь не является только „рефлексом объективной нормы“, рефлексом уголовного наказания. Совершенно справедливо говорит Mauczka: пока честь охраняется только в уголовном порядке, её охрана находится еще в примитивном состоянии. Для уголовного суда па первом плане стоит не вопрос о том, нарупиена-ли незаконно честь человека, а вопрос о том, подлежат-ли обвиняемый наказанию. Лишь тогда, когда дана наказуемость, потерпевший может добиться восстановления своего права: своим обвинительным приговором суд признает лживость клеветнического оскорбления. Но наказуемость есть далеко навсегда: она может отпасть вследствие давности, вследствие экстерриториальности оскорбителя или вследствие каких-нибудь других, с точки зрения уголовного закона, уважительных обстоятельств. В особенности последний случай будет тяжело переживаться оскорбленным. Даже юрист при наличности оправдательного приговора, не зная его мотивов, не сможет сказать, последовал-ли он вследствие того, что оскорбитель доказал истинность своего утверждения или же вследствие подобных вышеприведенным оснований. Для широкой же публики дело всегда будет оставаться сомнительным. Часто, например, оправдание основывается на том, что оскорбитель был добросовестно убежден в справедливости своих обвинений; он будет, следовательно, оправдан независимо от того, верны-ли или ложны эти последнее. Таким образом, во многих случаях уголовное преследование не дает потерпевшему надлежащего удовлетворения, позволяя оскорбителю укрываться за теми ограничениями, которые вытекают из существа уголовного права³ (М а и с z к а. Цит. статья в Festschrift, стр. 253—254.).
Гражданское право, с своей стороны, как известно, также относит оскорбление чести к числу правонарушений, деликтов, могущих повлечь за собой граждански- правовую ответственность за вред и убытки. Но и эта ответственность недостаточна: сплошь и рядом никаких материальных убытков пе будет. Даже если бы тот или другой кодекс разрешил для этого случая отыскивание так называемого нематериального вреда⁴ (Напр. Швейцарский закон об обязательствах 1911 г. 8 49.) это отыскивание было бы в огромном большинстве случаев лишь искусственным, обходным средством добиться того, что составляет для потерпевшего самую сущность дела—восстановления истины. Да и то опять-таки далеко невсегда: гражданская ответственность из правонарушений предполагает, как известно, по общему правилу (т. е. поскольку положительным законом не установлено изъятия) вину правонарушителя, т. е. его умысел или неосторожность; при отсутствии вины, червяк, взведший оскорбительную напраслину, был бы оправдан, и таким образом снова для всех третьих лиц осталось бы неизвестным, соответствует ли истине взведенное обвинение или нет. Главное, что важно для потерпевшего всегда и прежде всего—это признание ложности оскорбительного сообщения и реабилитация его чести.
Это же главное может быть достигнуто только одним признанием права на честь, как абсолютного „права личности“, и допущением гражданского иска об установлении ложности взведенного оскорбительного сообщения и о запрещении повторять его впредь⁵ (Ср. Mauczka. I. cit. стр. 256.). Пусть подобные „иски о признании“ п „запрещении“ („Feststellungsklagen“ и „UnterlassiingSklagen“) еще не везде или не в полной мере завоевали себе право гражданства,—ход развития неизбежно приведет к ним, как к необходимому и единственно рациональному приему правовой защиты для многих весьма важных человеческих интересов⁶ (Ср. Гордсн. Пеки о признании. Ярославль. (190ö),—Еlitchache г. Die Ünterlassungsklagen (1906). стр. 138. ).
Будут ли с нарушениями чести связаны еще какия- нибудь иные последствия (возмещение вреда, так называемые „Widerruf“, „Abbitte", „Ehrenerklärung“ и т. д.⁷ (См. Mauczka I. cit. стр. 225.) — это вопрос второй, зависящий от соображений практической целесообразности; принципиально важным и логически необходимым является только признание за потерпевшим права добиваться судебного установления неверности взведенного обвинения.
Именно на вышеприведенных примерах можно воочию убедиться в непосредственной практической жизненности права на честь, как некоторого особого „права личности", и вместе с тем вообще в истинной природе этих последних. Развивающаяся чуткость человеческий личности не может более удовлетворяться простым „рефлексом“ уголовной или деликтной нормы; опа требует признания особых субъективных прав. Если старая естественно-правовая школа приходила к этой идее, отправляясь от чисто априорных соображений о „прирожденных“ правах личности, то современное право приходит к ней а posteriori, движимое несомненной практической потребностью. Под влиянием этой потребности германское уложение признало субъективное гражданское право на имя; но это был только первый шаг. Новейший из европейских кодексов, уложение швейцарское, поставило вопрос шире, и ему первому принадлежит высокая честь принципиального признания „прав личности“ вообще⁸ (Ср. Hede mann. Die Fortschritte des Zivilrechts i in Laufe des XIX Jahrhunderts, стр. 58.—Mauczka- 1. cit. стр. 292. Последний автор, впрочем, думает, что подобное признание содержится уже в Австрийском Уложении 1811 г.). § 28 этого уложения („Wer in seinen persönlichen Verhältnissen unbefugter Weise verletzt wird, kann auf Beseitigung der Störung klagen“) открывает бесспорно новую эру в этой области. 

III.

Если, таким образом, современное гражданское право не может обойтись без признания права на честь, то спрашивается, имеет ли это право силу только против частных лиц, или же за ним должно быть признано более широкое и абсолютное значение? В частности, может ли быть допущено ограничение этого права по отношению к официальным лицам при отправлении ими тех пли иных публичных функций? Снова подчеркиваем, что дело идет не об уголовном наказании и не о какой-либо иной каре для этих лиц, а исключительно о праве оклеветанного требовать судебного признания ложности обвинения.
При этом, разумеется, остаются в стороне от вопроса всякие конфиденциальные сношения должностных лиц между собой. Вопрос касается только тех случаев, когда клеветническое сообщение сделано в публичном заседании или вообще как-нибудь стало предметом гласности. Сюда именно относятся ее случаи, которые составляли предмет вышеприведенных прений—клевета в парламентской или адвокатской речи и т. д. Может ли оклеветанный требовать восстановления своего доброго имени, запятнанного этой клеветой в глазах общественного мнения?
Если вообще потребность в подобной реабилитации существует, то здесь она ощущается особенно остро. Как совершенно справедливо говорит тот же Manezка⁹ (I. cit стр. 2L4.), в случаях подобного рода, когда авторитетное положение оскорбителя и самая обстановка оскорбления повышают размер обиды, потерпевший естественно чувствует и особенную, повышенную нужду в защите.
Мы видели, что сознание этой потребности в защите разделялось многими и из тех, которые принимали участие в вышеприведенных прениях, но боязнь „пробить брешь“ в принципе свободы парламентской речи заставляла их искать каких-нибудь иных путей для удовлетворения потерпевшего. Однако, все эти иные пути или несостоятельны или недостаточны. Предложение повторить обвинение вне условии парламентского иммунитета может остаться без результата по разным причинам, но даже простой отказ оскорбителя не будет служить ясным доказательством ложности обвинения: вопрос все-таки остался нерасследованным. Равным образом третейский суд может всегда оказаться неосуществимым вследствие простого несогласия па него со стороны оскорбителя. Наконец, какие-либо особенные (например, парламентские) суды могут быть заподозрены в партийности или профессиональной пристрастности¹⁰ (Ср. Люблинский в „Трудах Юрид. Общества“, т. VI, стр. 565: „в них будет крайне сильно преобладать политическая точка зрения над судебной.“) . Но и независимо от этого, все эти средства нисколько не устраняют вопроса об обыкновенном гражданском суде: при известных условиях приговор именно этого обыкновенного официального суда может представлять для потерпевшего особенную моральную ценность. По каким же основаниям мы могли бы лишить его права обратиться к этому суду?
Говорят: всякая ответственность в подобных случаях стеснила бы свободу нужных официальных действий. Но мы, прежде всего, сильно сомневаемся, чтобы в интересах какой бы то ни было государственной или общественной службы было закрывать глаза на ложь п установлением невозможности её раскрытия усиливать самое появление лживых сообщений. Мы думаем, напротив, что всякое дело во много -раз выигрывает, если оно опирается только на такия данные, которые в любой момент допускают проверку. Подлинный общественный интерес, думается нам, заключается в том, чтобы всегда оперировать только с истиной.
С другой стороны, как ни важна свобода депутатской пли иной официальной речи, как ни существенно, в общественных интересах, чтобы депутат располагал всеми необходимыми материалами, тем не менее, все же, ведь, не допускается, чтобы депутат вторгался в частный дом, производил обыск в письменных столах и силой брал нужные бумаги. Гражданския Права частных лиц охраняются в этих случаях; почему же честь человека должна быть лишена даже той элементарной защиты, которою пользуются собственность или владение?
Резонного ответа на этот вопрос не может быть. Единственным основанием для отрицания является отжившее представление о чести, как о простом „рефлексе" уголовной нормы, отсутствие понятия о ней, как о субъективном гражданском праве. Но, как мы видели, положение вопроса на наших глазах меняется. Резко-очерченные имущественные границы „доброго старого гражданского права", никогда, впрочем, в действительности не существовавшая, чем далее, тем более отходят в область предания, т. е. в область того, что называется „Dogniengeschichle“. Тень старо-римской condemnatio респ- пиагиа, так долго омрачавшая наши представления о природе гражданского суда и приговора, постепенно исчезает. Развитие человеческой личности выдвигает все более и более на сцепу духовные интересы и требует для них по крайней мере такой же зашиты, какою пользуются интересы материальные. Идейная борьба за субъективное гражданское право па честь и обозначает прежде всего стремление создать для человеческой чести те-же юридические гарантии, которыми обставлены эти последние, материальные интересы.

IV.

Прежде всего, но не все. Вопрос о праве на честь с логической неизбежностью поднимает нас еще выше и ставит лицом к лицу с самыми высшими вопросами всего государственного правопорядка.
Мы видели, что в конечной основе всех вышеизложенных рассуждений о безответственности лиц официальных лежит мысль о том, что частный интерес, как интерес „низший,“ должен склоняться перед общественным интересом, как интересом высшим“ ¹¹ (Ср. даже Maticzka цит. статья в Zeitschrift für Privat- und öffentliches Recht, стр. 9: „Allo Rechte sind relativ, d. h. sie müssen den höheren Interessen weichen“.)  
Действительно, как известно, по отношению к имущественным гражданским правам, в частности, по отношению к собственности, допустима экспроприация в интересах общего блага: хотя и с соблюдением известных гарантий, хотя и за вознаграждение, но право частного лица может быть уничтожено, когда этого требуют интересы общества, интересы государства. Общее благо принципиально и юридически признается началом более сильным, чем частное блого собственника.
Но так-же-ли стоит дело по отношению к праву на честь? Мыслима-ли, допустима-ли по отношению к нему вообще какая бы то ни была „экспроприация"?
Представим себе, в самом деле, что нарушителем нашей чести является не тот или иной отдельный член государственного механизма, в роде адвоката, депутата или даже министра, а все правительство, как объединенное целое. Представим себе случай (точно-ли совершенно гипотетический?), что при каких-нибудь исключительных условиях правительство призпало-бы необходимым „в интересах общего блага" пожертвовать честью какого-нибудь индивида—например, поражение на войне объяснить изменой или трусостью какого-нибудь генерала, дипломатическую неудачу неосведомленностью какого-нибудь посла и т. д. Должны-ли все эти оклеветанные лица остаться беззащитными?
Нам скажут: все подобного рода поступки правительства составляют предмет высшей государственной политики; они могут послужить основанием для парламентских интерпелляций, могут повести к падению столь лживого правительства и т. д.
Пусть так. Ну, а если ничего этого не будет? Если, например, большинство в парламенте таково, что оно готово поддерживать правительство даже здесь, если интерпелляция не будет принята или даже внесена? Должны-ли пострадавшие склониться перед этой „общей волей" правительства и народа и покорно нести на себе весь позор взведенной па них клеветы? Может ли наше этическое сознание примириться с подобного рода фактом, как с некоторым analogen обычной имущественной экспроприации? 
Не спорим, найдутся и в этом вопросе такие последовательные сторонники государственного абсолютизма, которые не обинуясь ответят нам утвердительно: да, и здесь частный интерес, как низший, должен уступить общему интересу, как высшему. Государство (в лице его правительства и парламента) не только фактически может, но имеет право принести частный интерес в жертву интересам общего блага. Быть может, это in concreto будет неразумно или нецелесообразно, но принципиально против этого ничего возразить нельзя; на том стоит все нынешнее государство и, если иногда страдают частные лица, то с этим необходимо примириться, как с неизбежным злом. „Как-бы ни протестовал индивид против такого принудительного обращения его в средство, как бы ни защищала его индивидуалистическая философия, общество всегда так поступало и всегда будет поступать, пока не утратит пнстикта самосохранения“¹² (Шершеневич. Общая теория права (1910), стр. 143.).
Понятно, что с этой точки зрения нет и не может быть никакой разницы между индивидуальными интересами: все они, подобно собственности, могут быть „экспроприированы“—не только честь человека, но, например, и его религиозное исповедание. Ведь настаивали же Гоббс и Руссо на том, что государство может определять обязательную религию и жестоко карать несогласных.
Но совместима-ли подобная точка зрения с нашим нынешним правосознанием? Конечно, нет; в другом месте¹³ („Основные проблемы гражд. права“, стр. 55 и сл.)) мы уже говорили о том, что вся новейшая история вопроса о религиозной свободе решительно свидетельствует против неё: есть такие интересы и такие стороны человеческого существования, государственное вмешательство в которые недопустимо даже вл, интересах „общего блага“. Пусть в данном государстве огромное большинство граждан считает мою веру ложкой, мое неверие нечестием,—все равно, оно не может (не смеет) предписать мне верить так, как верит оно, или верить тогда, когда я не верю. Пусть душевное спокойствие большинства нарушается тем, что рядом есть диссиденты или атеисты,—во имя этого спокойствия большинства нельзя насиловать совесть меньшинства или даже одного единственного человека. Говоря иначе, даже во имя „общественного интереса“, во имя „общего блага", нельзя „экспроприировать“ права индивида на религиозную свободу.
Право па честь, думается нам, принадлежит к той же категории явлений. Честь человека, его незапятнанное моральное достоинство, составляет одно из самых высших духовных благ индивида, и посягательство на него ни для кого, ни при каких условиях не может быть признано допустимым. С одной стороны, жизнь разнообразными трагическими примерами свидетельствует о том, как часто человек ставит па карту все, даже самую жизнь, лишь бы восстановить свою честь. С другой стороны, нельзя примириться с таким строем, который считал бы возможным обеспечивать „общественный интерес" путем опозорения или оклеветания невинного. Как бы ни были важны эти интересы, общество и государство должны поискать иных средств для их удовлетворения. Пусть эти иные средства будут более трудны и сложны, все равно: данное средство недопустимо, и цель не оправдывает средств.
Понятие государства, как известно, переживает в настоящее время серьезный кризис. Бунт против нынешнего „властвующего" государства провозглашается не только со стороны его исконного врага, анархизма, но и восторг пы таких новейших течений, как синдикализм в его разнообразных практических и теоретических разветвлениях. Этот разрастающиеся бунт ставить перед современным государством настоятельное требование „открыть лицо свое". Деийствительно-ли оно прет, вдует на столь абсолютное всевластие над индивидом, что этому последнему остается только жить на его ^милости или немилости"? Действительно-ли оно таково, что перед его лицом ни о каких „неотъемлемых правах личности" говорить нельзя? И конечно, если оно ответит „да", оно этим в высокой степени оправдает поднятый против него бунт: для всех станет ясно, что такое государство заключает в себе величайшая опасности, что оно представляет социальный механизм весьма несовершенный, и  будет вполне понятно, если человеческая мысль охладеет к идее государства и станет искать иных форм общественности. Из своего нынешнего кризиса государство может выйти только одним путем—отказавшись от своей принципиальной неограниченности, признав и над собой некоторое „право“, а в том числе и некоторое неотъемлемое право отдельной человеческой личности. В этом заключается, по нашему мнению, последний, современный, фазис того, что называется „проблемой правового государства“.
Мы знаем, конечно, что все идеи подобного рода могут показаться современному юристу-позитивисту „утопическими“ и „метафизическими“; по если мы оглянемся назад, то мы увидим, что многое из того, что раньше было „метафизикой“, впоследствии сделалось реальностью, и глубоко врав Del-Vecchio когда он говорит, что во многих случаях „метафизика есть лишь антиципация эмпирии“ ¹⁴ (Die Fortschritte im Recht. (detsch von Sternberg) в Archiv für Hechts nd Wirtschaftsphilosophie- Bd. VI (1912-1913), стр. 477.)