Вопрос о преподавании Римского права в русских юридических школах принадлежит к наименее разъясненным в нашей юридической литературе, и на русском профессоре лежит серьёзная и трудная обязанность дать отчет перед аудиторией и публикой в его взглядах па средства и цели его деятельности на практическое значение предмета, который преподается на отношение Римского права к русскому правоведению, законодательству и суду.

Нигде на западе в этом отношении не могут иметь места те сомнения, с которыми совершенно в праве обратиться к русскому преподавателю его слушатель или практический юрист, желающий уяснить себе стремления и задачи русской юридической школы. Хотя не в одинаковой мере, однако и в Германии, и в Италии, и во Франции ученый юрист, судья, адвокат хорошо знает, какие средства он приобретал в школе, когда, переходя по ступеням от элементарных занятий к изучению первых источников, он овладевал юридическою материею классического мира. Значение и сила Римского права там есть нечто данное, определившееся историей, не требующее никаких оправданий. Против Римского права там возможно национальное противодействие: оно составляет силу, с которою нельзя не считаться и которая даже в эту минуту,—когда чувство национальности так неудержимо охватывает весь исторический мир,—празднует новые торжества, и именно там, где выше всего поднялся уровень национального сознания, в Германии.

В каком отношении стоим мы к этому универсальному явлению? п в каком виде представляется нам русское гражданское право?

В своих зачатках чисто народное, подвергшееся потом некоторому влиянию византийского, тоже местного права, которое не имело, потому что не могло иметь, универсального значения, русское гражданское право в позднейшей эпохе образовалось под условиями самого сильного стеснения имущественного оборота и личной свободы, и в этом виде кодифицировано. Если мы примем образ выражения Савиньи, политический элемент в развитии нашего права, т. е. живое отношение права к народному сознанию, оскудел давно, и господство принадлежало элементу техническому,—это последнее понятие в том тесном смысле, что заведывание практикой сосредоточилось исключительно в руках особого класса людей, приказных чиновников, которые одни знали законы и успели сообщить суду до крайней степени ненавистный характер. Современно кодификации в жизни не произошло никакого поворота. В праве его не могло произойти. Взгляд редакторов был обращен назад. Программа была существенным образом ретроспективною, и исполнители имели в этом смысле полное основание меряться ростом с Юстинианом и Трибонианом, хотя здесь сзади кодификации лежала великая жизнь права, великое богатство юридической литературы, чем, понятно, и определилось её последующее значение, а сзади Сперанского был великий хаос разновременных указов. Надо было привести в порядок то, что без ясной мысли, без всякого плана громоздилось в течении почти двух столетий одно на другое. .Понятно, что такая работа, не смотря навею её трудность, пемогла пробудить никаких ожиданий. Будущее было закрыто от взглядов Сперанского. Кодификация во Франции, где революция разом прорвала все разгородки, мешавшия свободному течению имущественного оборота, была актом творческим, который установлял гармонию новых начал, актом обращенным к будущему. Для нашего будущего указан был один порядок нумерации новых законов и предписан способ сочетания новых статей со старыми. Уверения редакторов нашего свода, что научное т.е. систематическое изучение права не может иметь места прежде чем законодательство не будет приведено к единству, это уверение,—в котором сама собою заключается надежда, что с изданием свода начнется в России научная деятельность юристов, которая будет освещать практику,—не могло оправдаться. Мы увидим далее, что кодификация повсюду производила совершенно обратное действие. Тем менее уместны были эти ожидания у нас, где законодатель сам до крайности слабо поощрил свободную деятельность мысли, предписав следовать буквальному смыслу законов без всякого изменения или распространения, а па случай их неясности обращаться в высшая учреждения за разъяснением. Если мы в нашей юридической литературе, по времени следовавшей за появлением свода, действительно замечаем некоторое оживление, то это для иных лиц объясняется их сближением с интересами и задачами западной литературы, для других любовью к родной старине, конечно, в значительной степени поощренною правительственными изданиями старинных исторических и юридических актов. Эти ученые труды впрочем почти всегда имели задачи, весьма отдаленные от интересов практики.

В таком состоянии находилось русское право, когда освобождающие акты нынешнего царствования открыли совершенно нового рода задачи для нашей юриспруденции. Судебные уставы 1864-го года изменили не только все начала старого процесса, но вместе с этим они поставили сил в совершенно новое отношение к источникам права. При том же почти состоянии гражданского кодекса, в котором он находился до реформ, судья русский должен отвечать таким требованиям, которые до последнего времени были под силу только суду, имеющему в руководство и Code Napoleon, и Римское право, и богатую юридическую литературу. Ни неполнота, ни неясность, ни противоречие закона, ни наконец недостаток (т. е. отсутствие) закона не должны останавливать судебную деятельность. и в этих случаях суд обязан основывать свое решение на общем смысле закона, под страхом подвергнуться ответственности, как за. отказ в правосудии. Мы испытываем тот поворот в образе мыслей законодателя, который в свое время одни за другими испытывали Французы, Пруссаки, Австрийцы. Долгое время, и еще отчасти в начале нашего века, господствовал взгляд направо, как на продукт произвола законодателя, и с этой точки зрения суду могло быть предоставлено по большей мере буквальное истолкование его воли Толкование допускалось только как неизбежное зло, и лучшия стремления направлены были к тому, чтоб совершеннейшими законами вовсе устранить потребность в нем. Если бы при всем том остались всё таки темные места, то суд должен был искать уяснения чрез законодательную власть. При публикации Дцгестов в 533 году lex 2 § 21 С de vefere jure enucl. (1, 17) определил, что судья, в случае сомнения насчет смысла закона, обязан обращаться к императору, cui soli concessum est leges et condere et interpretari (cf. I. 12 C de leg. 1. 14). С указанием на 1. 12 eil., закон 24 августа 1790 года во Франции предписывал судьям относиться к законодательному собранию toutes les fois qu’ils croiraienl necessaire d’interpreter une loi. Согласно ' введению к Прусскому Ландрехту (§ 47) судья должен в случаях сомнения в смысле закона предлагать их на разрешение законодательной комиссия. В Австрии, наконец, император Иосиф запретил суду всякое толкование законов кажущихся неясными и допустил только буквальное толкование.—Перемены к лучшему происходили медленно, пока наконец деятельность судьи из простой механической обратилась в высшую, духовную, творческую деятельность. Во Французском Code Napoleon принят был знаменитый article IV, который с самом деле дышит античным характером. По силе этого положения, Ие Juge qui refusera de juger sous pretexle du silence, de I’obscurite ou de I'insuffisance de la loi, pourra etre poursuivi comrne coupable de deni de justice (Argum. ex. Novella 113 cap. let legg 12, 13, D. de legibus; I. 7, § 1 1). de just, et jure). В Пруссии судья должен был решать подлежащие случаи по общим правилам об истолковании законов. В Австрии император Леопольд дозволил судьям Философское истолкование законов, возбуждающих сомнение. Вот откуда происходят п какой характер носят на себе 9-ая и 10-ая статьи ноябрьских уставов.

Ни для кого это новое положение не могло стать таким обоюдоострым орудием, как для нашей практики. Там, где вопросы суда обращены к явлениям противным праву и вызывающим карательную деятельность, там, где оскорбляется непосредственное чувство правды,—в области преступных деяний мы отыскали родственное народному русскому духу учреждение присяжных и» с помощью его нашли выход из многих труднейших вопросов судебной практики. Но есть другая Сфера юридических отношений, где в массе случаев непосредственное чувство не может подсказать своего решающего слова, где оно даже вовсе не пробуждается; где пет ни спора, ни вины, ни милости, но где необходима твердая, предшествующая всяким сомнениям, постоянная организующая деятельность; где не повреждения здания исправляются по старому образцу, а где оно первоначально созидается, и от рассчета строителя, от точности исполнения зависит все дело. Такова область гражданского права, которую, начиная с Лейбница, и особенно Саваньи, так часто сравнивали с математикой.. Какое же средство в этой области найти выход из трудной проблемы, которую должна разрешить паша практика в виду нового отношения суда к закону?

Вы видели старый взгляд па право, отожествлявший понятия права п законодательства. Откуда же возникли эти новые взгляды, которые произвели такой глубокий поворот в самых основах отправления юстиции? Я буду касаться лишь косвенным образом тех учений так называемого естественного права, которые волновали умы людей прошлого столетия. Солидная научная метода и постройка юридических учений началась позже. Опа составляет заслугу нашего века. Это научное движение обнаружилось в Германии.

Не смотря на глубокое значение философского гения в истории немецкой мысли, не на- этой почве созрел ответ па трудную загадку о происхождении права. Заслуга принадлежит так называемой исторической школе. Мы должны внимательно остановиться на этом явлении, чтобы найти ключ к современным интересам юридической литературы. Вам может казаться, что мы таким образом уклоняемся от нашей непосредственной задачи, от права гражданского и именно римского, ибо исторический прием изучения есть общий для всей области права так же как и для области политики. Но дело в том, что на задачах именно гражданского права выработался современный прием исторического исследования, что это есть наука юридическая ио преимуществу, и что, наконец, именно явления развития Римского гражданского права привели Савиньи к его глубоким идеям. Таким образом, ознакомившись сперва с исторической школой, мы определим потом отношение Римского права к задачам изучения самой природы права, и тогда укажем, в какое отношение к Римскому праву должна, под влиянием последних перемен, стать наша школа, наука и практика.

Еще в исходе прошлого века в Германии смысл исторический и национальный заявлял свой протест против господства Французской философии с её отрешенными, пейсторическймп идеалами естественного права. Имена Мёзера и Шлоссера служили предвестниками нового направления исследований. Около 1790 г. молодой доктор прав Густав Гуго, ученик Гейне и Шинттлера, первый своим преподаванием, руководствами, периодическими изданиями произвел поворот в направлении университетских занятии и приучал новое поколение к серьёзному труду над источниками и к пониманию исторической истины. Ему принадлежит до сих пор не потерявшее значение руководство к истории Римского права. В продолжении 40 лет не было явления, на которое не отозвался бы знаменитый гёттингенский профессор. Но для того, чтоб совершился переворот в науке, нужно было другое лицо и другая условия.

Имя Савиньп стало известно еще с первых годов XIX века, когда появилось его сочинение о праве владения. Едва выходя из юношеского возраста, благодаря строгому изучению источников, он занял разом самое видное место между представителями науки. В своем исследовании Саваньи стоял на чисто—классической почве, и критика справедливо указывала в нем счастливое сочетание тонкой экзегезы Нунция и стройного догматического смысла Донелля. В 1811 г. Нибур издал в 1-й раз свою Римскую историю. После минутного проблеска итальянского гения в лице Джианбат- тиста Вико,—никто не поднимался на эту высоту понимания и истолкования исторических явлений. В настоящем коротком очерке, обращенном преимущественно к праву, я не могу долее остановиться на оценке знаменитого сочинения и указать отношение Нибура к Вико с одной стороны, с другой к французским писателям БоФору и Монтескье. Рим с его колыбели, италийская племена, таинственный дух патрициата воскресали перед глазами читателя. Воспитанный в школе света, знавший людей и дела, посвященный во все тайны политического, торгового, Финансового мира, даже по чуждый знакомства с военной организацией,—он был совершенно призван быть истолкователем судеб великого народа.

Оба сочинения, и Савиньи и Нибура, свидетельствовали ясно, па какую высоту поднялись классическая студии в немецком ученом мире. Было около чего сосредоточиться пробуждающемуся национальному духу Германии.
Между тем действительность представляла ужасные явления. Из году в год чужое, Французское законодательство, не меньше чем Французское оружие, завоевывало себе одну провинцию за другою. В 807 г. оно вводится в ВестФалип, в 808 г. в Аренберге, через год в Бадене, еще год спустя во Франкфурте. Только Лейпцигская битва остановила дальнейшие успехи чужого закона. Вы поймете, М. Г., каким чувством были одушевлены немецкие юристы, и какой смысл имело появление в такое время знаменитой брошюры гейдельбергского профессора Тибо, призывавшего Германию создать общегерманский кодекс гражданского права. Германия свободна,—писал великий истолкователь законов в своем манифесте,—и мы должны стереть всякий след Французского господства. Средством для этого должна послужить новая кодификация, новое гражданское законодательство.

Вопрос был поставлен очень ловко и мог иметь, в виду венского конгресса, практические результаты. Тогда появилась знаменитая брошюра Савпньи «О призвании нашего времени к законодательству и юриспруденции.» Конечно, не много мы насчитаем книг, которые в короткое время повлекли за собой такие важные результаты, как это небольшое сочинение. Внимание было напряжено со всех сторон. Слава имени Тибо, его непогрешимый авторитет в вопросах толкования законов, и с другой стороны, свет простых и глубоких истин, страстный голос убеждения.... Не надо быть немецким патриотом, чтоб оценить достоинство и глубину мыслей этого писателя. Один из замечательнейших Французских мыслителей с этой книги ведет генезис своего юридического призвания. Когда, окончив риторику и философию, говорит terminier, в горячке увлечения, которую переживает юноша в 19 лет, я дол- женъбыл faire mon droit, с каким тоскливым чувством и горечью я открыл les cinq codes. Надо было променять всю свежесть идеальных стремлений на этот мертвый цикл занумерованных статей, и никакой иной нищи кроме бездушных и безжизненных Формул! В эти грустные минуты простая случайность открыла мне книгу Савиньи. Я не мог очнуться от изумления. Писатель, который различает закоп и право...., писатель, который видит и раскрывает в праве нечто исполненное жизни и драматизма, перед суровой и твердой критикой которого падает мертвящий авторитет буквы закона. И так, законодательство и право пе одно и тоже, иие одно и тоже пять кодов п мое призвание! Я пошел дальше в моих литературных изысканиях.

Если в жизни отдельного лица, посвящающего себя юриспруденции, идеи Савиньи способны стать такой светлой и продуктивной точкой отправления, как у terminier, то в истории науки его именем определяется поворотный пункт, создание новой школы, школы исторической, которая, по счастливому выражению известного гейдельбергского публициста Блунчли, если перестала быть школой, то потому только, что её идеи стали общим достоянием науки права (Neuere Rechtsschulen 2-е изд., стр. 28).

Вот в самых общих чертах главные пункты этого учения. Савиньи начинает строгим осуждением того высокомерия, с которым философская учения XVIII века относились к истории. Место серьезного изучения прошлого заступили легкомысленные ожидания всех благ от последних годов, от настоящей минуты, которая должна была мгновенно открыть все пути к абсолютному совершенству. Так должно было быть в деле религии, тоже самое в государственном у- стройствептоже, наконец, в праве. В результате этих учений, в одинаковой мере способных идти на службу и деспотизму и свободе, мы имеем обширные законодательные предприятия, кодификации, которые разрывают всякую связь с прошедшим, ибо с их точки зрения право есть ничто иное, как так или иначе направленная воля законодателя.

Между тем, всматриваясь в историю народов, мы видим, что появление нрава предшествует всякому законодательству. Оно составляет продукт народной жизни. Это здание, которое воздвигается веками. На нем лежит такая же печать народного духа, как на языке народа, на его правах и проч. Юность народа есть преимущественно то время, когда со всею ясностей определяются особые черты его личности, его характера. Она не богата отвлеченными понятиями, но в ней ясно сознание господствующих отношений. Основы гражданских отношений, начала семьи и собственности составляют предмет народного верования. Нет слова, нет книги, в которой отразились бы эти верования, за то они находят себе выражение в юридической символи- ке, которая осязательная и легче всяких отвлеченных определений выражает существо юридических актов.

Со временем эта непосредственная связь права с народным сознанием утрачивает свою первоначальную полноту и цельность. С возрастающей культурой обособляются различные отрасли деятельности. Возникает класс юристов, которые призваны служить выражением того народного сознания, которое прежде выражалось непосредственно. Связь права с народным сознанием не прерывается. Она удерживается особенно долго в государстве с республиканским устройством и раньше уступает место другим явлениям в монархиях.

И так, прежде закона и без участия законодателя мы имеем жизнь права, в которую законодатель может вторгнуться нередко смущающим образом и извратить её развитие вместо того, чтоб содействовать ему. Наиболее опасным актом законодателя—п именно в отношении к гражданскому праву—может быть кодификация. Это род узаконенной государством программы, которая отвергает все, на чем не лежит его печати. Ничто не может таким оживляющим образом действовать на право, как постоянное п многостороннее соприкосновение его с пережитой эпохой. Новый кодекс так часто становится на перебор этому общению, п тогда в одностороннем его изучении, к которому он сам приводит силой своего внешнего авторитета и практику школу, лежит главное условие торжества мертвой буквы над живой деятельностью юристов и свободным развитием права.

Выбор времени для кодификации составляет великую загадку для государственной мудрости. Кодификация может иметь место только тогда, когда наука стоит на всей высоте своего призвания. При этом кодекс не должен задаваться стремлением предусмотреть все возможные сочетания, которые могут раскрыть случайности жизни. Полнота законодательства условливается иным, именно, определением руководящих принципов, из которых необходимые выводы, в виду юридической практики, легко и свободно создает юриспруденция. Иначе кодекс будет только кажущимся образом господствовать над практикой, уступая на деле или разобщенной с своим живым источником юриспруденции, или шатким требованиям естественного чувства справедливости, нлп наконец, аналогическим построениям

Далее следуют подтверждения этих взглядов на истории права римского и немецкого. Требование Тибо Савиньи совершенно отвергает. Наше время не призвано к кодификации, п это всего лучше доказывают неудачные попытки в трех государствах. Разрешение этой современной задачи лежит вне средств законодателя. Надо, чтоб немецкая школа и наука обратилась к изучению прошедшего, к обработке тех основ, на которых исторически образовалось теперешнее состояние, т. е. к изучению римского и германского права.

Этим планом Оавиньи определилось последующее движение немецкой мысли. В сфере права ничто не могло подействовать таким отрезвляющим и возвышающим образом как изучение его истории, и никакой иной метод не способен был принести более богатых результатов. Науке права было возвращено её достоинство, ибо только историческое направление открыло постоянный материал для исследований, независимый от случайных движений воли законодателя. Деятельным органом этого направления служил основанный Савиньи, Эйхгорном и Гошеном журнал исторического правоведения. Ученая деятельность историков п юристов 1 ер- манип направлена была к одной цели. Противоположи пие исторической и философской школы, осооенпо с шум ным появлением ученика Гегеля, Ганса, на литературном поприще, сообщило еще более живости движению. Университеты должны были идти во главе великой национальной задачи. Общия программы преподавания и обмен личного состава профессоров разных университетов связали ученую корпорацию в одно тело.

Чтоб живо представить себе, какие результаты были достигнуты этим движением, достаточно сравнить тяжелые сетования Тибо на состояние разработки I пм- ского права в его время, когда он говорил, что скрытые богатства Римского права в его глазах не Польше стоют, чем сокровища в недрах немецкой землежащия, которыми надо сперва овладеть, что считать их затем своими;—и гордую речь покойного гейдельбергского профессора Вангерова. наследника Ииоо по кафедре, которой он призывал внимание своей аудитории к Римскому праву. В глазах недосягаемого учителя это право, хотя выросшее на чужой почве, силой жизни и еще бол^е сулой науки стало бесспорным достоянием немецкого народа, и если когда нибудь суждено Германии стать единой в отношении к, её гражданскому праву, то именно Римское право одно может послужить этой великой национальной цели. Аудитория Вангерова, в которой сходились Немцы всех ландрех- тов служила живым ответом на его призыв—11 эти результаты были достигнуты прежде чем успело сойти со сцены второе поколение после Тибо. Такова сила науки и школы!

Я не имею надобности говорить много о германском праве, как национальном, в его отношении к чужому, римскому праву. Достаточно привести два слова одного из самых горячих и в тоже время просвещенных германистов, чтобы понять в чем дело. Только в наши дни—говорит профессор Блинчли— начинают вскрывать великая внутренний достоинства германского права, и оно тем больше привлекает внимание, чем лучше его познают. Однако эта научная обработка немецкого права стала возможною только с той поры, когда германисты поступили в школу римской юриспруденции. Этим явлением, говорит он же в другом месте, преимущественно определяется всемирноисторическое значение нашего времени: мы черпаем элементы нашей культуры не в одном своем прошедшем, но обогащаемся многосторонним и постоянным общением с классическим миром.

Гакова исторически я школа в лице её главного представителя. Если гр. Сперанский не мог в ней найти никакой поддержки для того чтоб составлять своп кодексы, то с другой стороны он мог с полным основанием, держась этих начал, сказать: да, право есть историческое и национальное явление; у нас есть свое право; право римское не имело никогда значения в нашем отечестве, «и хотя по количеству, и превосходству в некоторых отношениях римские законы, должны занять почетное место в изучении права, но преподавание их не должно играть главной, а только вспомогательную рол». Граф Сперанский сказал еще более: римские законы всегда останутся чужды, для нас. II так дело прежде всего в количестве! Как будто у нас в самом деле мало законов, когда для того только чтоб собрать их, потребовалось до пяти миллионов рублей затраты! В образе мыслей Сперанского, независимо от всех других странностей, отразились слабые стороны исторической школы, и именно только слабые её стороны. Савиныи, установив свою историческую точку зрения на право, оставил без ответа, или лучше сказать, не дал прямого объяснения этого поражающего исторического явления господства чужого права в государствах нового времени. Эти некоторые преимущества, о которых говорит Сперанский, суть по мнению Савиныи преимущества Формальные, превосходство метода у римских юристов. В их конструкциях по частному вопросу всегда видно, что принципы права со всею ясностью представляются конструирующему. Шталь напротив видит эти преимущества в материальной стороне, в содержании римского права, в полном и совершенном образовании юридических институтов, при чем практическая виртуозность классических юристов отступает на второй план. И тот и другой взгляд на столько исключают друг друга, насколько оба они страдают односторонностью.

До тех пор, пока мы будем исключительно держаться в понимании права точки зрения установленной Савиньи, именно точки зрения органического вырастания его из недр национальности, мы никогда не выйдем из недоумений. Нужна другая точка зрения на право, надо различить в нем те моменты, без которых никакое право не мыслимо, надо найти их основы в природе человека и в истории. Взглянув таким образом на право с универсальной точки зрения, мы уясним себе значение Римского права, которое оно свободно, без всякой внешней авторизации, силой одного своего внутреннего достоинства, завоевало в XV веке в германском мире и способно, не смотря на мрачное предвещание Сперанского, сделать новые завоевания у »ас.

Этою точкой зрения универсального характера Римского права определяется прием исследования и задача величайшего представителя современного научного движения в Германии, Рудольфа Иерннга. Я постараюсь, насколько возможно в короткое время, отметить наиболее характеристическая черты его направления.

Первый исторический Факт римской народной жизни представляется нам не как нечто природой данное, не как племенной нарост, а как торжествующее над племенным разнообразием единство, которое не могло быть достигнуто без борьбы. В этой первой борьбе и в этом трудном торжестве, ценой утраты всех признаков детского, наивного состояния духа, определились черты римского характера, его суровая энергия, строгость, жесткость и житейская мудрость. Я помогу не припомнить характеристики, которую дает римлянам один писатель (Hollins): in moribus eorum trislilia quaedam cernihir el ausleritas; (idem, constantiam ac patriae amorem magni faciunt; sacpc tjinen haec in superbiam vertun t ac crudelilatein. Они явились на свет, чтоб повелевать, и если им нужно было заимствовать у других народов творчество их Фантазии, то в замен они предлагали им свои закопы и учреждения. С этим трезвым взглядом на жизнь, неспособные к быстрым переменам, ни к колебанию, опи^ самой природой назначены были для культуры права. Таким образом принцип государства и права является торжествующим на первой странице римской истории над принципом национальности. Это первая и самая глубокая тайна римской истории.

Лзявши исходною точкой простую и ясную характеристику римского народа, которую дал Гегель в философии истории, Иеринг следующим образом анализирует свойства римского духа.

Как в живой природе человека, он берет две стороны народного духа, которыми определяется его историческое призвание, интеллектуальную и моральную, разум и волю.

И так, сперва интеллектуальная сторона.

Если мы, не ошибаясь, можем обозначить эгоизм как господствующий мотив той игры, которая в результате дала господство Рима над всем древним миром, то для ближайшего разумения явлений необходимо всмотреться в свойства этого мотива римской жизни. Это не был эгоизм близорукий, мелкий в своих расчетах, бессильный и робкий в своем действии, который способен разменяться на пустые выгоды. Мы должны искать его не в низших Формах его проявления. Он иначе обнаруживается в истории Рима. Его цели не суть минутные, преходящая. Ему, этому народному стремлению, должны подчиняться все рассчеты. Необходима строгая выдержка и преданность, нужны железные характеры чтоб твердо идти этим путем, нужна ясность сознания чтоб видеть отдаленную цел, и эта черта ясно сознанной цели, составляет призму, сквозь которую проходит римская мысль. Все должно идти сообразно цели, и на самой религии римской, которую 1 егель метко назвал религией целесообразности, лежит тоже печать определенной цели. Боги без определенного призвания не суть боги. Оттуда это любопытное явление богов с определенным кругом занятий, эта забота, чтоб и им па все достало время, и это начало разделения труда, которое имеет такое же место на римском Олимпе, как и в стенах вечного города. Если там, выше, римская мысль не хотела знать ничего, кроме рассчета, то легко себе представить, в какой степени в делах земных идея цели составляла последнюю задачу римской мудрости. Знатоки римских учреждений давно отметили их особым характером заранее обдуманного и вперед сделанного рассчета (Рубино). Согласно объему задачи римского духа, по ней, по её мерке, распределяются подчиненные призвания. Близорукий взгляд, слабая мысль увидит в мелком барыше насчет права, насчет чести, свои цели. Римлянин знает, что его личное блого условлено благом государства, которое он носит в себе самом, он знает что этот закон, созданный народом к которому он принадлежит, что этот закон, стоя на страже общего интереса, служит и ему. Таким образом в его мыслях впечатление минуты никогда не затмевает последней цели, субъективный интерес интереса государства; никогда относительно низшее не становится па место высшего. Культура права была именно назначением таких людей. Им удалось с самого начала выделить субстанцию'права из области чувств, и, подчинив ее расчету, создать из права независимый от изменчивых субъективнонравственных взглядов внешний организм.

Чтобы с точки зрения моральной силы человека характеризовать отношения Римлян к их задаче, Иеринг берет момент воли, которого значение так важно для права

Право не есть дело только внутреннего убеждения, взгляда, знания, это не есть интеллектуальная, а моральная потенция,—это есть воля. Только воля способна сделать право тем что оно есть т. е. действительностью. Право не процветает у парода, неодаренного твердой волей. Мы отметим два свойства, которые оба тесно связаны с энергией воли, и оба самым полным образом характеризуют Рим,—это практическая последовательность и консервативный дух. Кто действительно имеет направленную к определенной цели волю, тот имеет ее постоянно п до конца. Выдержка и последовательность суть признаки и верные спутники подлинной, настоящей воли. Нигде не обнаруживается эта черта постоянства и консерватизма с такой силой как в Риме. Есть разные роды консерватизма. Есть консерватизм отрицательного свойства, консерватизм несмелых натур. Он не имеет ничего общего с творческим гением римского народа. Никакое государство не испытывало таких революционных потрясений как римское, но эти революции никогда не оылп делом дикой силы, порывистой и изнуряющей организм. Новые идеи и стремления медленно, но прочно завоевывали сеое почву. Никакой успех не доставался даром, и зато, что всего мира,—для культуры права никогда неповторяв- шееся условие. Город и деревня жили под одним и тем же законом.—Если мы сравним это явление с тем, что происходит в новом германском мире, где в каком-нибудь Гессене одновременно действует около двадцати разных прав, где нужно издавать особые географическая карты, на которых светлыми и темными красками оттеняют разные права,— нам будет понятно величие римского единства перед этим поразительным рассеянием юридических центров.

Я не успею здесь оценить в достаточной полноте значение того внутреннего противоположения, которое выразилось в двойственной системе развития Римского права, с одной стороны как национального, только римскому народу свойственного jus civile, с другой как супранационального jus gentium. Вторая система, которая по своей задаче есть более Философская чем историческая, но осуществившаяся как изумительный универсальный опыт выработанного для всех народов права, и выразившаяся не в отвлеченной только доктрине, а, согласно свойству римского духа, в практической Форме преторского эдикта—эта вторая система и составляет собственно всемирно историческую заслугу римского народа. Этим дуализмом систем одновременно существовавших условливалась, конечно, в самой сильной мере небывалая энергия римской юриспруденции. Вместе с окончательным торжеством второй системы прекращается блеск классической юридической литературы. Система juris gentium, по выражению покойного профессора Вангерова, была в основе тем же естественным правом всех народов, только с тем различием, что мы искали начал нашего естественного права три себя, а Римляне искали их вокруг себя. Отсюда понятно какое орудие имела историческая школа в римском праве для своего торжества над субъективными отрешенными попытками старой доктрины.

II так вот, милостив, госуд., в каком виде представляется в современной науке вопрос о праве, и вот как определяется отношение национального развития права новых народов к универсальному явлению господства Римского права. Историческая школа открыла, в противоположность неисторической или философской, живой источник изучения права в его прошедшем. Являясь как протест против философской конструкции права, государства, религии на произвольных основаниях, возникши в эпоху, когда национальное чувство было возбуждено до размеров страсти, историческое направление исследования не могло не носить на себе некоторой печати отрицания, исключительности, этих неизбежных спутников всякой живой борьбы. Определившись в такое время, когда единственным убежищем против навязчивости универсальных тенденций было живое чувство национальности, оно ограничило метод исследования и отвернулось от задач, не противных его духу, но поставленных выше национального побуждения.

Если право есть в точном смысле продукт национальной жизни и только, то откуда-же в самом деле господство Римского права в Германии? Оно выросло вовсе нс на этой почве.

Когда, гораздо позже, разлив национальных чувств стал вовсе выходить из берегов и грозил сломать все, что было создано долгим трудом и усилием мысли, Савиньи с горечью воротился к своим идеям национальности и выставил на смех публики забавного ботаника, который приводя в порядок свой гербарий, выбрасывал из него всё, что не родилось на баварской почве, думая этим стяжать себе право на благодарность баварской нации. Намек был ясен, по дело было не в остроумии.

Новая задача требовала новой силы. Вопрос должен был быть иначе поставлен. Исторические труды и опыты сравнительного изучения права подготовили средства для его разрешения. Надо было снова подняться на высоту философской задачи, но па этот раз уже не с одним легким запасом готовых заранее идей, а со всею ношей обильного исторического материала. Трудная задача, требующая великих сил, и они нашлись в Германии! Я не могу перед вами оценивать заслуги Иеринга. Это было бы преждевременно, и вам самим должно быть предоставлено оценить их после серьезных работ над источниками Римского права, после многих усилий и быть может многих колебании. Вы видели в приведенной выше выдержке его глубокий прием понимания и оценки явлений. Задачу великого юриста и мыслителя в его знаменитом сочинении о Духе Римского права составляет не Римское право, а право само по себе, обнаруживающееся и исследуемое на Римском праве. Задача существенным образом догматическая и Философская, а не историко-юридическая. Она именно может быть всего лучше выполнена на Римском праве, ибо в нем полнейшим образом исторически реализовалась отвлеченная идея права. Это назначить что Римское право составляет нечто непреложное, непогрешимое на вечные времена, плп что с одним Римским правом может обойтись какая либо из современных национальностей; это значит только, что в нем тот существенный и общий элемент, который составляет основу всякого права, развит в такой степени, как нигде. Мы видим в самом деле в современной науке, что даже в тех вопросах, которые по-видимому служат именно особым признаком нашего времени—в вопросах, например, о бумагах на предъявителя, полисах, государственных облигациях, закладных листах,—то же Римское право до сих пор продолжает служить солиднейшею основой для научной конструкции.

Таким образом сама теория права в её новом движении, которое справедливо следует обозначать именами Иеренга п КпрульФа, как историческую школу обозначали именами Савппьи и Пухты, сама наука права становится в теснейшую связь с изучением Римского права (нам нс хотелось бы опять припоминать тяжелое предчувствие Сперанского).

Дошедши до этой цели моего очерка, я не думаю чтоб вопросы, поставленные мною в главе чтения, могли встретить какая-либо трудности в своем разрешении. Мы видели, что право составляет живое явление народного духа. Мы видели, что вместе с временем элемент технический в гражданском праве берет верх над политическим элементом. Выделяясь из других с<ьер жизни, оно становится своеобразным организмом, которого разумение составляет задачу науки. Непосредственно постигнуть систему гражданского права также невозможно, как невозможно непосредственно создать ее. Мы имеем перед нами тысячелетней жизнью накопленное и настойчивым трудом наших соседей освоенное богатство народа, «которого все призвание составляла культура права, которого юристы были для него тем же, чем пророки для Израиля, философы и художники для Греции», т. е. величайшими вестниками народного духа. Перед нами ле жат их пись мена, эти книги Пандектов, которые так долго служили библией для юристов всего света. Наше отношение к этим богатствам классической науки не определились нашим прошедшим, и конечно, самой существенной причиной была наша отдаленность от центров цивилизации, которую так легко побеждает новое время. В суровой истории нашего- государственного быта долгое время не могло быть речи о свободном развитии мысли п науки. По может ли этим прошедшим определяться наша будущность? Народ призванный ассимилировать большое разнообразие чуждых элементов, государственная власть, повелевающая пол у миром, которого пределы шире старой империи цезарей, не может выполнить своего исторического призвания нс имея орудий, которые соответствовали об задаче. Пути, которыми создалось русское гражданское право, не приведут нас к цели.

Действительного господства над практикой судов не может достигнуть наш гражданский кодекс, возникший в такую эпоху, когда па всем еще лежал казенный или сословный тип. Где же мы должны искать основы для того, чтоб призванная восполнять недостаток закона наша практика не входила сама с собой в беспрерывное противоречие, или следует предоставить этот вопрос простой игре случая? Наши кассационные департаменты находятся в этом отношении совершенно в том же положении, как и другая судебные учреждения. Школа наших юристов есть почти исключительно практическая, а практика обыкновенно увлекаемая задачами отдельного случая теряет из виду общую конструкцию. Известно, что до рецепции Римского права в Германии господствовала тоже беспомощность практики, п только постепенное занятие высших судебных назначений докторами Римского права вывело Германию из варварского хаоса. Нам нечего завидовать этому времени слепого поклонения римскому праву, и нет никакой надобности, чтоб оно было пережито нами, как не может быть надобности подвергать себя тяжелым ударам, испытанным Пруссией и приведшим ее к системе всеобщего вооружения, для того чтобы ввести у нас эту систему. Мы находимся во всех отношениях в благоприятных условиях. Русское право не может потерять, а может только выиграть от соприкосновения с римским правом, как выиграло германское право. С другой стороны, наука права и школа поставлены опытом наших соседей в такое правильное отношение к их задачам, что нам остается только ясно взглянуть на дело, чтоб угадать путь, которому мы должны следовать.

Это путь преобразования нашего юридического воспитание по образцу европейской юридической школы, путь по которому сделан был в этом, столь богатом всемирно-исторический событиями году, великий шаг вперед введением серьезных основ классической школы в средних учебных заведениях. Только от юристов, которые образовались в такой школе, можно требовать, чтоб они были действительно юристами, не по одному только имени. Только люди такого закала способны стать в уровень той задаче, которая возложена на русских юристов светлой мыслью законодателя, исполненного любви и ожидания.

Мне не достало бы времени, чтобы показать Вам различное отношение, в которое поставлена Франция, Австрия, Пруссия и Италия к вопросу о классической юридической школе. Я обращу ваше внимание только на самые яркий явления.

Французы, после долгого бреда национальной гордости, когда все занятия юристов сведены были к изучению кодов, и по римскому праву преподавались одни институция, должны были в последнее время расширить программу классических студий и воротиться опять к объяснению текстов забытого римского права. Влияние Франции на Италию уступает с каждым днем немецкому авторитету, и способ преподавания в знакомых мне университетах, в Падуе, Болонье и Неаполе приближается к немецкому. Любопытно положение Австрии. Опа также ввела в 1810 году новый порядок преподавания, в котором на Римское право назначалось по два часа в день в течении одного полугодию,—в целом столько-же часов сколько во Франции. Возможно было преподавать только институции. В какое состояние приведена была австрийская наука п школа этими реформами, мы можем судить по тому, что в настоящее время, при возобновлении классических занятии, Австрия не могла сыскать своих романистов, и из числа пяти лиц, преподающих в венском университете римское право, трое принадлежат Германии п двое австрийцы только по происхождению, а не по школе.

Любопытен взгляд Савиньи на принятый во Франции и Австрии способ преподавания, ближе всего подходящий к нашему и совершенно соответствующий идеям Сперанского. Савиньи говорит: с введением новых кодексов Римское право должно было служить только вспомогательным средством в преподавании. Трудное изучение деталей перестали считать необходимым. Довольно было того, что называется духом римского права, и что собственно составляет вводный курс, несомненно полезный для тех, кто хочет идти далее. Это самые общий понятия, без критики, без приложения и особенно без отношения к источникам. Всё это, конечно, ни к чему не ведет, и если не хотят делать большего, то и это малое время, которое употребляется таким образом, можно считать совершенно потерянным.

Вот мысли Савиньи.

Единственная страна, которая осталась, не смотря на введение нового кодекса, верной старым преданиям классического юридического воспитания—это Пруссия, и она наследует от Франции, конечно, не одни лавры, но, и еще с гораздо большим правом на уважение, она перебьет у Франции первенство в вопросах юстиции и законодательства.¹ (Я приведу некоторые цифры, которые, думаю, не будут лишены интереса для читателя. В немецких университетах на полугодие 69/70 г. объявлены были 84-ьмя профессорами курсы по Римскому праву. В Берлине из числа 18 профессоров 6 преподают этот предмет, в Гейдельберге из 17—7, в Лейпциге из 18 — 8, в Гиссене из 6—3, в Галле из 8—5.))