Цифровые технологии для современного общества

Последовательное проникновение развивающихся технологий цифровизации в публичное пространство характеризуется множеством факторов, обуславливающих комплексное, но пока еще недостоверное влияние на систему социальных связей и отношений, существующих в каждом конкретном обществе. Недостоверность возникает в данном контексте в связи с сохраняющимся процессом накапливания опыта «стыкуемости» новых цифровых технологий и их значимых проявлений с реальными социальными практиками индивидов, групп и сообществ, не подкрепленного достаточным уровнем «критической массы» повторяющихся фактов.

Пока что в большей степени общественно-политическая рефлексия имеет дело, с одной стороны, с отдельными, нерегулярными и несистемными последствиями присутствия элементов цифрового «будущего» в регулярно обновляющих свои формальные элементы, но медленно трансформирующихся по своей сути традиционных общественных отношениях (например, создание онлайн-петиций и других голосов в поддержку чего-либо представляется более простым, удобным и прозрачным, чем сбор подписей под бумажным обращением, однако значимость и, следовательно, эффективность первых для процесса принятия решений остается под вопросом¹Примером может послужить глобальная система сбора петиций www.change.org, которая не обладает публично значимым статусом). С другой стороны, речь идет и о прогнозируемых с разной степенью определенности потенциальных проявлениях влияния соответствующих технологий на ткань социальной жизни, экстраполируемых на мир социально-физический из мира социально-виртуального, что, как правило, весьма условно (обвинения в российском влиянии на исход американских выборов 2016 г. посредством сетевых технологий, несмотря на значимые политические последствия, не нашли воплощения вне умозрительных вербальных конструктов - были не только не доказаны, но и не объяснены ни с процедурной, ни с политико-психологической точки зрения [Report on the Investigation 2019]).

Тем не менее процесс цифровизации происходит, затрагивает различные (если не все) сферы общественного взаимодействия, и, несмотря на активную незавершенность, не может не привлекать исследовательского интереса: те механизмы, которые уже получили свое распространение в политических и смежных практиках, обуславливают в свою очередь те, которые формируются в настоящий момент, а эти формирующиеся влияют на уже действующие и еще вчера казавшиеся новыми. Таким образом, проблема видится, с одной стороны, в упомянутой «стыкуемости» - в установлении алгоритмов воздействия технологических инструментов на общественные отношения, а с другой - в систематизации знаний о внедряющихся в общественно-политической жизни цифровых технологиях в таком виде, который обеспечит не только обобщение развивающихся практик, но и формирование представления о долгосрочном процессном и функциональном влиянии, которое они оказывают на политические отношения и которое позволит прогнозировать дальнейшую трансформацию механизмов взаимодействия в глобальном социуме.

Глобальные и национальные проекции цифровизации ствующего в атомах). По сути, это то, чем на протяжении веков занимались и продолжают заниматься наука, философия, искусство, - описание всеми имеющимися средствами того, что дается человеку в ощущениях, стремление зафиксировать некую осознанную данность. Цифровые технологии универсализируют прежнее разнообразие доступных средств (язык, аудиовизуальные инструменты и др.), а потому и позволяют конструировать параллельное реальному цифровое (виртуальное) пространство.

За прошедшие неполные четверть века объект исследования цифровизации в мировом обществознании значительно расширился. Можно выделять такие базовые направления работ, как изучение влияния технологий на возможности социального участия [Drexl 2016; Solove 2017], функциональные особенности приложения отдельных технологий в общественной динамике - в первую очередь, больших данных, а также искусственного интеллекта и других [Maireder 2017; Hudson 2019], проблемы безопасности и цифровой зависимости [Lyon 2017; Thatcher 2016].

Основатель Всемирного экономического форума Клаус Шваб, рассуждая о Четвертой промышленной революции, указывает на ее существенное отличие от предыдущей - компьютерной (цифровой) - в том, что теперь совокупности «компьютеров, программного обеспечения и сетей... настолько сложны и интегрированы, что способны уже трансформировать общества и глобальную экономику» [Schwab 2016, р. 7]. То есть происходит выход технологии за пределы материи и проникновение в другие процессы - своего рода «смешение... и взаимодействие физического, цифрового и биологического пространств» [Schwab 2016, р. 8].

В научной литературе, в первую очередь в актуальном российском дискурсе, все чаще различают узкое и широкое определения цифровизации - обычно речь ведется о цифровой экономике [Юдина 2017]. Если первое - узкое - как раз, в соответствии с видением Негропонте, предполагает процесс перевода в цифровую форму специализированных данных - служебных, научных, финансовых и прочих, то второе - широкое определение - подразумевает синергетический «драйвер мирового общественного развития» [Халин, Чернова 2018, с. 47], формируемый за счет накапливания соответствующих изменений (снижение издержек, оптимизация и усложнение сетевого взаимодействия) и, как следствие, диалектической трансформации всех сопутствующих процессов.

Узкая трактовка цифровизации формирует отраслевую развилку для большого количества прикладных направлений исследования данного явления в различных сферах жизни: не только в экономике, но и образовании [Никулина, Стариченко 2018], праве [Талапина 2018], госуправлении [Косорукое 2019] и даже военном деле [Корякин 2019]. Широкая же трактовка открывает новые грани фундаментального познания меняющегося общества, в т. ч. его политического дискурса: «Идущие под флагом «цифровизации» перемены позволяют не только повысить эффективность деятельности по предоставлению услуг, но и трансформировать институциональный каркас публичной политики, направив его развитие в сторону справедливости и нового производства консенсуса» [Сморгунов 2018, с. 11].

Если останавливаться на современном политическом измерении цифровизации, то его актуальная специфика обусловлена не только (а возможно, и не столько) изменением формата самих политических отношений, сколько формированием нового качества социальных связей в целом, которое возникает по мере смещения баланса между традиционной прямой коммуникацией и виртуальной, опосредованной теми или иными построенными на цифровой переработке передаваемой информации технологиями и программными продуктами. В процессе разрастания количества вовлекаемых пользователей в новые способы коммуникации происходит своего рода диалектический сдвиг социального взаимодействия в целом. Так же, как в свое время технологии дистанционной передачи голосовых данных и распространение телефонной связи позволили людям переговариваться на расстоянии, сегодня технологии мгновенной передачи других типов данных и распространение разного рода мессенджеров позволяют снижать интенсивность телефонных переговоров и уже наоборот последовательно отказываться от разговорной речи в коммуникации. Уже не редки организации, в которых коммуникация между сотрудниками (постановка задач, контроль, координация и даже совещания) происходит не в ходе «живых» собраний, конференц-коллов или по электронной почте, а посредством закрытых групп в соответствующих мессенджерах, где производится трансляция сообщений и обмен необходимой обратной связью.

Даже в менее формализованных сообществах (родительских комитетах в школах и детских садах, студенческих группах, среди жильцов многоквартирных домов, участников различных клубов и даже подчас членов одной семьи) все большее распространение получает не прямое общение, а виртуальное - посредством чатов в известных мобильных приложениях. Делиберация, обозначенная Ю. Хабермасом в качестве ориентира для развития демократии [Habermas 1992], т. е. формы именно публичной политики, сегодня активно развивается внутрь, последовательно «маргинализируясь» - дробясь на более мелкие дискурсы, но при этом и расширяя саму культуру перманентного обсуждения и обмена мнениями в сообществах любого типа и масштаба.

Возникающие «внешние эффекты» всеобщей доступности демократических процедур, обусловленной планомерным снижением транзакционных издержек (которое, в свою очередь, является экстерналией цифровых технологий - больших данных, блокчейна, искусственного интеллекта и т. д.)> несут в себе явные риски для функциональности соответствующей модели принятия решений. Классическая дилемма демократического выбора между эффективностью и полнотой вовлечения [Dahl 1994] либо не разрешается (в случае отсутствия нулевой суммы), либо приводит, по замечанию Н. Талеба, к «диктатуре малых меньшинств» [Taleb 2018], оптимизирующей молчаливое равнодушие пассивного большинства в качестве своего стейкхолдера.

Привлекательность пути наименьшего сопротивления имманентна парадигме прагматизма, сопряженного с поиском максимизирующей эффективность технологии, однако и в условиях второй крайности дилеммы демократии проявляются кризисные предпосылки. Растущая востребованность популистских идей в современных устоявшихся социумах, привыкших рационально конструировать свои стратегии, может рассматриваться в качестве соответствующего примера [Levy 2018].

Массовое вовлечение в политическую дискуссию посредством социальных сетей и других механизмов, часто также имеющих цифровую природу (онлайн голосования, электронные петиции и др.), стало источником трансформации не только для внутриполитических процессов, но и для изменений на глобальной арене. Во-первых, популисты, которые становятся лидерами общественного мнения в своих странах, сегодня все активнее проникают и в число участников глобальной повестки (как через победу на выборах, так и через негосударственных акторов) - международные общественные организации, сетевые связи, СМИ.

Во-вторых, перманентное апеллирование к формируемому за счет новых технологий отражению реальности способно подвести к замене традиционных форм верификации политических процессов. Например, январский прецедент 2019 г. перехода «галочек подтверждения» публичной личности в Инстаграм и Фейсбук от Н. Мадуро к X. Гуайдо позволяет выдвигать гипотезу о зачатках нового типа легитимности - цифрового, который в перспективе может не только расширить известную веберовскую триаду, но и ре- ля тивировать феномен лидерства и зависимость от компромисса в публичной политике в целом.

Наконец, в-третьих, использование новых инструментов во внешнеполитической конкуренции позволяет крупным игрокам напрямую вести коммуникацию с гражданскими обществами других стран, минуя их легитимные правительства (технологии «твиттер-революций» и «твиттер-дипломатии»). В этом случае популизм перестает быть лишь одним из элементов общего глобального политического ландшафта, но и проявляет значимую функциональность в трансформирующейся под воздействием процессов цифровизации реальности - обеспечивает своего рода «сцепление» между инертной в силу своих масштабов политической системой и эмоционально пластичным социумом, наращивающим свои инструментальные компетенции за счет все более доступных новых технологий. Все это в известной степени овеществляет, в числе прочего, развиваемые реалистами и неоконсерваторами представления об акторности в мировой политике и глобальном лидерстве [Kwet 2018].

При этом, скажем, рассматриваемая в соответствии с подходом Г. Киссинджера [Kissinger 2014] система американского миропорядка не столько банально укрепляется за счет технологического превосходства, сколько легитимирует политизацию лишь тех технологий, которые укладываются в логику интересов США. Отсюда, возможно, столь некритичное восприятие все того же дискурса о российском «вмешательстве» в американские выборы или, например, противостояния французского президента Макрона с каналом RT, хотя, например, с позиций традиционного подхода к безусловности свободы слова и автономии индивидуального выбора артикулируемые претензии не могли бы оставаться бесспорными.

Если спуститься на базовый уровень «социализации» цифровых технологий, то изменение качества общественных отношений под их воздействием можно наблюдать в совершенно разных сферах: образовании (дистанционное обучение и онлайн-курсы), здравоохранении (телемедицина), культуре (виртуальные музеи и театры). Однако в большей степени процесс качественной трансформации и «сращивания» технологической и социальной тканей наблюдается, вероятно, в экономической сфере: распространение интернет-торговли, онлайн-бан- кинга и даже электронного потребления (в виде, например, накапливания и использования бонусов и той или иной формы ликвидности в сетевых играх и проч.) постепенно не только дополняют, но в отдельных нишах и вытесняют традиционные хозяйственные связи, а построение цифровой экономики официально провозглашается приоритетом во многих странах мира.

Так, цифровизация экономики уже не первый год фигурирует в числе ключевых тем многих значимых международных организаций (620, АТЭС, БРИКС), «цементирует» программы важнейших экономических форумов (Всемирный экономический форум в Давосе, Петербургский международный экономический форум, Боа- оский азиатский форум и др.). В России запущена и реализуется Национальная программа «Цифровая экономика Российской Федерации», призванная создать устойчивую и безопасную информационно-телекоммуникационную инфраструктуру высокоскоростной передачи, обработки и хранения больших объемов данных, доступную для всех организаций и домохозяйств [Паспорт национальной программы 2019], т. е. ориентированная на формирование условий, в которых возможностями циф- ровизации будут пользоваться любые экономические субъекты.

Национальная программа, равно как и ряд других нормативных документов, принятых в последнее время («Стратегия развития информационного общества в Российской Федерации на 2017-2030 гг.», широко обсуждавшийся «пакет Яровой» - набор законов по антитеррористической профилактике в сети и т. д.)> формирование российской доменной зоны (.ru, .рф, .su и иные, управляемые российскими юрлицами²Приказ Роскомнадзора от 29.07.2019 N 216: https://minjust.consultant.ru/documents/43834), а также периодически случающиеся конфликтные ситуации между властями и отдельными организациями, групповыми и индивидуальными субъектами в сетевом сообществе (блокирование сети LinkedIn на территории России, противостоя
ние с мессенджером Telegram, ответственность за репосты в социальных сетях) - все они могут рассматриваться в качестве примеров активного поиска Российским государством собственного национального видения политики цифровизации на территории страны и в изначально не предполагающем государственных границ сетевом (цифровом) пространстве.

Однако политику цифровизации (целенаправленные действия актора по оказанию регулятивного и иного воздействия на процесс реализации и развития цифровых технологий) имеет смысл отличать от цифровизации политики (напрямую не обусловленное действиями конкретного субъекта проникновение цифровых технологий в политические отношения). Если политика цифровизации (как и любая другая политика) предполагает субъектность и соответствующие особенности (процессуальные, функциональные, национальные), то сама по себе цифровизация являет собой феномен мира объективного, а потому происходит вне воли регулирующих акторов. Другое дело, что распространение такого явления на политику, как и экономику, социальную сферу, образование и здравоохранение все-таки сопряжено с выбором конкретных пользователей соответствующих технологий, а потому редуцирование трансформации социальных отношений исключительно к логике технологического прогресса все же упрощает в известной мере действительность.

Выявление значимых, но не до конца явных перспектив цифровизации политических отношений требует дополнительного четкого рассмотрения успевшей сложиться ретроспективы проникновения релевантных технологий в ткань социальной жизни - соответствующих предпосылок и проявившихся специфических свойств.

Предпосылки цифровизации в политике

В уже отмеченном складывающемся узком понимании цифровизации как системы перевода информационных потоков (регулярных для той или иной деятельности итераций и бизнес- процессов) в цифровую (электронную, виртуальную) форму ее политическое измерение может быть рассмотрено как использование политическими акторами цифровых технологий для реализации своих функций. Этот процесс отличается линейностью и закономерностью: политическая система движется в русле развития совершенствующихся технологий и их проникновения в жизнь как больших общностей, так и рядовых обывателей.

Более операбельной отправной точкой в рассмотрении цифровизации политики может служить, как и в отношении цифровизации в целом, распространение интернета и превращение его в значимый источник информации, средство коммуникации и механизм социализации для современного человека [Туронок 2001]. Интернет - это очевидный «скелет» цифровизации, ее важная составляющая, однако, и это нужно особо подчеркнуть, не подменяющая и не редуцирующая саму цифровизацию как самостоятельный процесс внедрения соответствующих технических возможностей в социальную структуру, обладающую определенным качеством. Иными словами, цифровизация - это не только интернет, однако именно благодаря интернету цифровые технологии вошли в каждый дом и сегодня все активнее сопровождают деятельность любой социальной единицы. Вместе с тем промышленный интернет (как форма использования более известного сегодня «интернета вещей» - инструмента интеграции в единую сетевую систему различных приборов и
механизмов) относится к числу так называемых сквозных (базовых, определяющих) цифровых технологий, которые сегодня получают активную политическую поддержку в Российской Федерации в рамках реализации стратегических целей развития и упомянутой Национальной программы³ См. Паспорт федерального проекта «Цифровые технологии» Национальной программы «Цифровая экономика Российской Федерации» (утв. Президиумом Правительственной комиссии по цифровому развитию, использованию информационных технологий для улучшения качества жизни и условий ведения предпринимательской деятельности (протокол от 28 мая 2019 г. N 9). 4 № 59-ФЗ от 02.05.2006.

Таким образом, можно предположить, что цифровизация политики в своем нынешнем виде берет начало с включения политических акторов (государства и его институтов, партий, НКО и других структур публичного сектора) в число пользователей глобальной сети интернет - вначале, вероятно, в пассивном режиме (получение информации), позднее - в активном (разработка и запуск собственных сайтов, использование электронной почты). Последующий основной ход цифровизации социальной жизни базировался во многом на совершенствующихся компетенциях акторов в сфере интернет-технологий, дополненных на более поздних (рубеж 2010-х гг.) этапах технологиями массового проникновения мобильной связи.

Использование электронной почты, несмотря на то что для обывателя успело стать будничным, для государства, как и любого другого политического актора, относительно долго оставалось закрытым в силу обстоятельств безопасности такой связи. Конечно, для служебной переписки электронная почта могла использоваться в качестве частной инициативы отдельных сотрудников тех или ведомств с самого момента появления. Однако, во-первых, по факту такая переписка осуществлялась с использованием как официальных серверов, так и общедоступных (бесплатных) почтовых сервисов (последнее в современных условиях уже воспринимается как все более неприемлемое для служебной коммуникации). Во-вторых, в качестве публичного инструмента взаимодействия между гражданином и государством не могла функционировать до появления соответствующей нормативной базы.

С принятием в России в 2006 г. Федерального закона «О порядке рассмотрения обращений граждан Российской Федерации»⁴№ 59-ФЗ от 02.05.2006. электронные обращения стали рассматриваться в качестве одного из проявлений базового конституционного права обращаться лично, а также направлять индивидуальные и коллективные обращения в государственные органы и органы местного самоуправления со всеми вытекающими юридически значимыми последствиями.

Можно выделить несколько форм электронных обращений в органы государственной власти, сохраняющих актуальность в эпоху цифровизации: собственно посредством электронной почты, а также через электронные приемные на сайтах, специализированные порталы и электронные терминалы [Савоськин 2016]. Механизм обращения в государственные органы посредством электронных возможностей открыл перспективы для автоматизации более сложных форм публичного взаимодействия, включая предоставление услуг и регулярно получаемую оперативную обратную связь.

Уязвимость электронной почты как канала коммуникации проявлялась неоднократно и не столько в период начала ее повсеместного использования, сколько уже в последние годы, когда обсуждение проблем кибербезопасности стало одним из ключевых направлений мировой политической повестки. Весьма показательным примером остается взлом и попадание в публичный доступ в 2015г. содержимого электронной переписки Хиллари Клинтон, которая в бытность госсекретарем США использовала личную электронную почту для служебной коммуникации. Последовавший крупный международный скандал отразился не только на понимании информационной безопасности вообще и государственной в частности, но и на значительной трансформации публичной политики в виде роста в демократических системах популистских и антиистеблиш- ментных явлений, органично наращивающих массовую поддержку обывателей, ставших пользователями цифровых технологий [Schill, Hendricks 2018].

Наиболее простой и распространенной формой использования электронного сетевого пространства политическими акторами остается, как и на более ранних этапах, обеспечение присутствия в нем посредством собственных (официальных) сайтов (порталов). Вместе с тем с развитием альтернативных сетевых форматов коммуникации (соцсети, мобильные приложения) значимость сайтов меняется. С.В. Володенков отмечает: «В силу высокого уровня интерактивности информационных онлайн-площадок и горизонтальности коммуникации между пользователями и редакцией формируется более доверительное отношение к позициям различных сторон и самим участникам дискуссий... в сравнении с традиционной моделью агитационно-пропагандистского воздействия, предполагающей сугубо вертикальное информирование представителей целевых аудиторий без формирования эффективного интерактивного канала обратной связи с ними» [Воподенков 2018, с. 18].

В России сайты органов государственной власти стали появляться уже в конце 1990-х гг. Сервер органов государственной власти Российской Федерации «Официальная Россия» www.gov.ru был создан (как сообщается на нем самом) 14 марта 1998 г. Поначалу создание сайтов ведомствами осуществлялось индивидуально и децентрализовано, исходя из собственных организационных задач. Только в 2009 г. был принят Федеральный закон «Об обеспечении доступа к информации о деятельности государственных органов и органов местного самоуправления»⁵№ 8-ФЗ от 09.02.2009., который, с одной стороны, упорядочил этот процесс, а с другой, сделал наличие официального сайта и размещение на нем релевантной информации обязательным для всех органов государственной власти и местного самоуправления.

Гораздо оперативнее государственных институтов в электронное позиционирование включились другие политические акторы, в первую очередь партии. В 1998 г. практически все политические партии Нидерландов имели свои сайты, мало отставала от них в этом и Великобритания [Сморгунов 2014, с. 22]. В России выход партий в интернет состоялся уже в начале 2000-х гг. Изначально партийные сайты выполняли три основные функции: информационную, мобилизационную и участия [Сморгунов 2014, с. 24]. Сегодня они трансформируются, уступая место более гибким коммуникационным механизмам - социальным сетям и электронным (мобильным) приложениям.

Сайты и электронная почта являются очевидными инструментами активного участия акторов в сетевом пространстве, однако рассматривать их в качестве элемента цифровизации, по крайней мере, политики, не вполне корректно: они позволяют осуществлять дистанционную передачу информации (то, чем соответствующие субъекты и так занимаются в своей деятельности - посредством СМИ или прямой почтовой рассылки), но не создают нового качества самих отношений. Политика характеризуется массовым характером коммуникации, и все оптимизирующие этот процесс инструменты лишь отражают соответствующие универсальные закономерности объекта исследования. Таким образом, сайты и электронная почта в контексте цифровизации представляют собой, скорее, предпосылки вовлечения в политические (социальные) отношения цифровых технологий, нежели их прямое приложение.

Примером меняющегося под воздействием цифровых технологий (цифровизации) качества отношений в условиях развития названных предпосылок может служить переход к услугам, предоставляемым государством в электронной (цифровой) форме, получившим общее название «электронное правительство» (e-government) [Сидорова 2019]. Спецификой этого типа публичного взаимодействия является делегирование (разной степени) принятия решения от компетентного субъекта к соответствующей цифровой системе - алгоритму, осуществляющему последовательность необходимых процедур без участия самого субъекта. Электронное правительство - важный аспект цифровой экономики, уравновешивающий ключевых хозяйствующих субъектов (финансовые институты, электронные торговые площадки, производители товаров и услуг) и государство.

Вместе с тем политическое значение электронного правительства проявляется в повышении открытости и прозрачности государства, его способности к децентрализации и обновлению, своевременности и гибкости реагирования на вновь возникающие запросы в обществе и вызовы во внешней среде [Павлютенкова 2013]. Ориентация на долгосрочное развитие электронного правительства предполагает известную дихотомию трансформации функционала государства: либо демонополизация и делегирование, либо совершенствование управленческих навыков субъекта - причем не только технократических, но и, собственно, технических, связанных с более искусным и адресным контролем над возможными сбоями в работе алгоритмов. Таким образом, соответствующие процессы способствуют воспроизводству «двуядерной», как ее называет А.И. Соловьев, структуры государственного управления, сочетающей механизмы представительства общественных интересов с дальнейшим движением к «формированию «второго неофициального», параллельного государства» [Соловьев 2019, с. 13].

Специфика цифровой среды для политического дискурсалиберации и артикулирования политических интересов и предпочтений (форумы, чаты, блоги, мессенджеры, социальные сети), а с другой - особые свойства цифровой среды как нового пространства общественно-политических отношений, которые позволяют вариативно и плюрально одновременно воспроизводить реальные (существующие, действующие, объективные) и конструировать виртуальные (заданные, идеальные, нормативные) социальные связи. К таким особым свойствам цифровой среды можно отнести, в частности, анонимность, вненормативность и нелинейность, которые не позволяют в полной мере рассматривать соответствующие новые форматы массового социального взаимодействия в качестве однородных развивающих коммуникационное поле политики и находящихся в ряду подобных (СМИ, PR-продукция) механизмов.

Анонимность предполагает, во-первых, нетождественность заявляемого субъектом идентифицирующего признака (имени пользователя) его личности, а также неуникальность субъекта как такового (один и тот же пользователь может иметь разные учетные записи, равно как и разные пользователи могут присваивать себе известное имя). В качестве идентифицирующих признаков могут выступать как формальные имена, так и разного рода псевдонимы (никнейм, aka - «also known as»), аватары (изображения), профили в социальных сетях.

В большинстве случаев выбор идентифицирующего признака, равно как и способа представленности в виртуальном пространстве, остается за самим пользователем. Тем не менее в определенных случаях разработчики соответствующих систем предусматривают механизмы для предотвращения анонимности пользователя (например, в системе российского электронного правительства www.gosuslugi.ru таковым выступает номер СНИЛС - страховой номер индивидуального лицевого счета пенсионного страхования, а в других системах чаще всего используется номер мобильного телефона). Однако выработать универсальный инструмент, гарантирующий соотнесение сетевого профиля с конкретной и уникальной личностью, пока не удается (у одного и того же человека может быть разное количество номеров мобильных телефонов, а идентифицирующие документы могут иметь дубликаты или быть не оформлены должным образом).

Одним из эффектов сетевой анонимности является практика появления искусственно создаваемых акторов цифровой среды (ботов, роботов и др.), являющихся результатом соответствующего компьютерного программирования, которые в зависимости от заложенного в них алгоритма демонстрируют способность к диалогу (вербальному взаимодействию) и, следовательно, самостоятельному артикулированию нарративов, которые могут иметь политическое значение [Соловей 2018]. С.В. Володенков вводит особое понятие киберсимулякра как «искусственно сконструированной псевдоличности, симулирующей существование реального интернет-пользователя в офлайновом пространстве» [Володенков 2015, с. 36]. Такого рода явления усложняют не только цифровое пространство, но и общественные отношения в целом, где помимо реальных субъектов на равных с ними претендуют взаимодействовать акторы принципиально нового характера.

Боты представляют собой продукт и все более осязаемый для пользователя пример искусственного интеллекта, который наряду с другими (включая упомянутые выше промышленный интернет и распределенный реестр (блокчейн)) относится к числу «сквозных» цифровых технологий, поддерживаемых государством. Кроме того, боты, благодаря своим коммуникативным «навыкам», могут рассматриваться и в качестве инструментов конструирования социальной реальности в новых условиях. Одно из социологических агентств даже провело эксперимент по анкетированию наиболее известных (в большей степени используемых на коммерческих платформах и соответствующим образом брендированных) чат-ботов, в числе которых «Алиса» (Яндекс), «Олег» (Тинькофф Банк), Siri (Apple) и ряд других, чем обозначает модальность их изучения не только в технологическом, но и в смыслолингвистическом плане [О чем говорят роботы 2019].

Вненормативность цифровой среды означает отсутствие единой юрисдикции (единого центра принятия решений или единого центра принуждения) и каких-либо устойчивых и распространяющихся на весь круг пользователей общих обязательств. Применяя классическую терминологию договорной парадигмы общественных отношений, в цифровом пространстве сохраняется гоббсовское состояние «войны всех против всех», и действие общественного договора на него не представляется безусловным. Основными примерами могут служить вредоносные программы (вирусы), являющиеся результатом деятельности конкретных акторов (пользователей), а также хакерство - сознательный взлом компьютерных программ (в т. ч. электронной почты, сайтов, профилей в социальных сетях) и злоупотребление полученным доступом к информационным системам. Косвенным проявлением вненор- мативности в сетевом пространстве является и так называемый троллинг - сознательное провоцирование пользователей на конфликтные ситуации, возбуждение в виртуальном пространстве ненависти и вражды [Donath 2014].

Возникающие чувства и эмоции носят уже отнюдь не виртуальный характер и могут переноситься на отношения в реальной жизни, что является частным проявлением более широкой проблемы распространения экстремизма в сети [Самохина, Гутова 2016].

Наконец, нелинейность как свойство новой среды взаимодействия отражает саму сетевую природу цифрового пространства: множество разных элементов, обладающих субъективными свойствами, вступающих в отношения друг с другом и преследующих различные цели и интересы. Специфика нелинейности применительно к цифровому дискурсу заключается в отсутствии временных, пространственных и любых других обусловленных физическими обстоятельствами ограничений: значимые явления могут иметь место постоянно, повсеместно и в любом количестве. Примерами могут служить твиты или другие сообщения в социальных сетях от имени известных персоналий, включая лиц, принимающих решения, которые приводят к динамике рыночной конъюнктуры либо политическим изменениям [Рябченко, Малышева, Гнедаш 2019], равно как и последствия распространения, наоборот, не соответствующих действительности сведений (в т. ч. приписываемых лицам, принимающим решения, политическим акторам), воспринимаемых в качестве истинных (феномены постправды [Чугров 2017] и фейк-ньюс [Алейников, Милецкий, Пименов, Стребков 2019]). Другим ярко выраженным в современных условиях примером нелинейности является распространение мемов [Шомова 2018], в т. ч. разного рода «вирусной» информации (картинки, видео, тесты и опросы), оперативно задающих (далеко не всегда с известной степенью целесообразности) шаблоны восприятия тех или иных явлений актуальной социальной жизни [Ежов 2019].

Направления цифровизации политических отношений

Развитие сетевых форм делиберации и артикулирования интересов в публичной политике трансформирует стратегии акторов в политическом пространстве. Больше внимания уделяется взаимодействию именно с использованием сетевых инструментов - политики и политические институты перенимают из бизнес-среды практики SMM (social media marketing - маркетинг в социальных сетях), привлекая специалистов и реализуя соответствующие проекты. Таким образом осуществляются задачи по таргетингу, продвижению необходимой информации, повышению узнаваемости бренда, мобилизация электората, налаживанию обратной связи [Володенков 2019]. В первую очередь это относится к политическим партиям [Чижов 2016], однако все более характерно становится и для других участников политической системы - общественных объединений и некоммерческих организаций, GR-структур и, конечно, институтов государства [Сорокина, Селентьева, Сурина, Черкасова 2018].

В качестве примера можно отметить продолжающийся рост присутствия российских политических партий в Инстаграм - популярной социальной сети, оперирующей обменом визуальными образами (фотографиями и видеозаписями) и принадлежащей компании-владельцу другой крупной социальной сети Facebook. Если в 2016 г. только семь российских партий имели свои аккаунты в Инстаграм, а среди парламентских - лишь три («Единая Россия», КПРФ и «Справедливая Россия») [Лайки, репосты, шэры 2016], то в 2019 г. там представлены уже десять партий, включая все парламентские (добавилась ЛДПР). При этом три года назад свыше 10 тыс. подписчиков было только у «Единой России»⁶https://www.instagram.com/er_novosti/, а к 2019 г. по этому показателю к ней присоединились и две непарламентские партии - «Яблоко»⁷https://www.instagram.com/yabloko_party/ и «Гражданская платформа»⁸https://www.instagram.com/civilplatform/. Присутствие в остальных социальных сетях (Facebook, Twitter, ВКонтакте, YouTube и т. д.) уже неоднократно демонстрировало свою значимость и вполне уже может рассматриваться в качестве непременного атрибута участия акторов в публичной политике [Танцура, Гриценко, Прокопчук 2018].

Использование сетевых механизмов, таким образом, становится ключевым фактором политической конкуренции, при этом, несмотря на возможные национальные особенности тех или иных политических систем, вовлечение электронных ресурсов для взаимодействия с аудиторией становится свойством универсальным [Борисов 2017]. С другой стороны, и сама аудитория, т. е. общество в лице отдельных индивидов и различных групп, также формирует свои стратегии под влиянием сетевых нарративов, что особенно ярко проявляется в протестном поведении [Кольцова, Киркиж 2016]. Политические акторы все более совершенствуют свои компетенции в агрегировании социальных интересов посредством соответствующих механизмов.

Перенос конкурентного взаимодействия в сетевое пространство происходит не только на макрополитическом уровне в борьбе за публичную власть, но и на уровне мегаполитики - во внешней среде, между субъектами глобального управления и международных отношений. В контексте усложнения и интенсификации геополитического противостояния мировых держав, а также вхождения в этот процесс различных негосударственных акторов сформировалась новая модальность международного взаимодействия, которая протекает в глобальном информационном пространстве и в зависимости от степени конфронтационности конкурентных интересов может принимать формы как информационной войны, так и публичной дипломатии. В рамках последней в текущих условиях активно выделяется цифровая дипломатия как самостоятельное направление по использованию электронносетевых технологий для решения внешнеполитических задач [Сурма 2015].

Специфика такого рода политизации цифрового пространства заключается в значительном масштабировании субъект-объектных связей и взаимном наложении политических дискурсов (акторы национальных политических систем - государство, партии, институты гражданского общества - включаются со своим коммуникационным инструментарием во взаимодействие глобальных акторов: государств, их объединений, транснациональных корпораций, международных общественных движений). С одной стороны, у цифровой дипломатии есть очевидные задачи по продвижению внешнеполитических интересов, с другой - она глобализирует политическую цифровизацию и тем самым влияет на внутренние процессы в различных политических системах. Как указывают Н.В. Цветкова и Г.О. Ярыгин, «... государства, которые используют данный инструмент в своей дипломатической практике, не скрывают его характера: например, правительство США неоднократно заявляло, что цифровая дипломатия создана для установления диалога между Вашингтоном и оппозиционными группами в зарубежных странах» [Цветкова, Ярыгин 2016, с. 119].

В условиях последовательной виртуализации многих ключевых факторов политического участия (идентичности - в противовес национальной и территориальной [Володенков 2015], легитимности - когда социальные сети включаются в политическое противостояние, как в ходе Арабской весны или протестов в Венесуэле и др.) цифровая дипломатия становится важным инструментом обеспечения не только внешнеполитических интересов государства, но и воспроизводства суверенитета и целостности социума, его субъектности во все более глобализирующемся мире.

В России цифровая дипломатия в последние годы также получила широкое распространение. Так, у МИД России есть свои аккаунты во всех ключевых социальных сетях и коммуникационных платформах (Facebook, Instagram, ВКонтакте, Twitter, Телеграм, YouTube и др.)⁹http://www.mid.ru/ru/press_service/social_accounts. В некоторых из них (в первую очередь в Facebook и Twitter) есть отдельные страницы 115 российских посольств и 57 генеральных консульств и консульских отделов, 12 представительств при международных организациях. Также свои официальные аккаунты есть у некоторых дипломатов и подразделений МИД России. Наконец, используется и собственное разработанное МИД России мобильное приложение «Зарубежный помощник»¹⁰http://www.mid.ru/web/guest/mobil-noe-prilozenie-mid-rossii-zarubeznyj-pomosnik-1. Все эти ресурсы могут рассматриваться не только в контексте следования России в общемировом дипломатическом тренде, но и как внешний контур наращивания более широких компетенций Российского государства в цифровой сфере, включающих уже упоминавшиеся нормативные и программные документы в сфере регулирования цифрового пространства и цифровой экономики, предоставляемые в рамках «электронного правительства» государственные услуги, повышение эффективности коммуникационного инструментария.

В целом же систематизация способов и методов использования цифровых технологий политическими акторами и государством как наиболее значимым среди них позволяет увидеть целый спектр направлений или граней, по которым можно наблюдать трансформацию соответствующих социальных отношений и формирование дискурса цифровой политики. В контексте рассмотренных выше практик среди таких направлений можно обозначить цифровую демократию, цифровую бюрократию и цифровую дипломатию.

Цифровая демократия характеризует меняющееся качество публичной политики, в которой значимость идеализированных, виртуальных конструктов и образов усиливается уже не столько за счет производителей соответствующего контента (масс-медиа, PR-службы), сколько за счет сетевых платформ и алгоритмов, в рамках которых они могут воспроизводиться неограниченным кругом пользователей- акторов. Это направление цифровиза- ции политических отношений базируется на абсолютизации электронно-сетевых форм делиберации и всеобщей цифровой мобилизации, благодаря которым воспроизводимые в виртуальном пространстве конструкты политических связей между пользователями становятся первичными по отношению к их реальным прототипам. Иными словами, если на начальных этапах сетевые стратегии акторов формировались под воздействием, в числе прочего, их политических предпочтений, то теперь политическое поведение в реальной жизни становится уже отражением продуктов взаимодействия в цифровом пространстве.

Цифровая бюрократия, в свою очередь, возникает как закономерная стадия развития технократического управления в условиях цифровизации и подразумевает формирование универсальных алгоритмов взаимодействия между субъектом и объектом политикоуправленческой деятельности, развертываемых в рамках определенных программных решений. Последовательная и ценностно-нейтральная оптимизация функционала бюрократических институтов приводит к попыткам построения единых платформенных решений электронного правительства [Петров, Буров, Шклярук, Шаров 2018], за счет внедрения универсальных суперсервисов претендующего на подмену деятельности традиционных правительственных структур.

С одной стороны, цифровая бюрократия явным образом может способствовать радикальному снижению влияния известных «провалов» государства в экономике и общественном регулировании, проявляющихся в монополизме, медлительности, коррупции и др. Однако, с другой стороны, возникают новые риски, от которых возрастает зависимость системы: угрозы кибербезопасности, сохранности персональных данных и государственной и коммерческой тайны. Но самое, вероятно, главное - зависимость от выбора того, кто контролирует данное платформенное решение - как политически (доступ к «кнопке»), так и технически (программирование и обслуживание). Тем самым информационная асимметрия как один из важнейших «провалов» государства может не только не ослабевать в условиях роста эффективности, но и усиливаться.

Цифровая дипломатия, как уже было отмечено, - внешний контур политической цифровизации, инструментарий воспроизводства субъектности в первую очередь национальных государств в цифровом пространстве, которое изначально имеет трансграничный характер и вненормативно по своей природе, а потому с трудом укладывается в экранируемые государственными границами социально-политические матрицы. Наряду с использованием электронно-сетевых коммуникационных технологий цифровая дипломатия отражает также изменение круга субъектов мировой политики: помимо государств и межгосударственных объединений возрастает роль негосударственных акторов, взаимодействие с которыми посредством цифровых технологий для традиционных участников этого уровня политических отношений представляет все большую значимость.

Выделение означенных граней рассмотрения политической цифровизации, во-первых, не ограничивает ими столь сложный и далекий от завершения процесс трансформации общественной жизни под воздействием всеобъемлющего внедрения новых технологий, а во-вторых, не изолирует сами грани и протекающие в соответствующей логике процессы друг от друга - скорее, наоборот, намечает основания для их пересечения и взаимопроникновения. Примерами последнего могут служить участие в голосовании через интернет, когда волеизъявление (цифровая демократия) легитимируется посредством санкционированного платформенного решения (цифровая бюрократия), или электронная виза, которая позволяет осуществлять международные контакты (цифровая дипломатия) в результате сервиса, предоставляемого онлайн (цифровая бюрократия).

С высокой долей вероятности появление и распространение на различные сферы общественной жизни новых цифровых технологий будет лишь нарастать, а потому проектировать некую «законченную» стадию цифровизации можно лишь с высокой долей условности. Тот темп перманентной трансформации, который уже принят социумом какое-то время назад, этому проектированию навряд ли способствует. Скорее, он подавляет излишнюю нормативность, что, с одной стороны, продолжает актуализировать дефицит и одновременно ценность стабильности, но, с другой, стимулирует восприимчивость к новому: кто быстрее сумеет «социализировать» появляющиеся технологии, тот повышает собственные шансы на возникающую добавленную стоимость. В публичной политике такого рода тенденции быстрых, но краткосрочных эффектов коррелируют с феноменом популизма, который вновь стал активно воспроизводиться в демократических системах именно в последние годы. Непрерывное обновление повестки и инструментария ее продвижения, минимизирующее рефлексию о достигнутых или не достигнутых результатах из-за переключения внимания на новое целеполагание, - вероятно, в числе экстерналий непрерывного технологического (в т. ч. цифрового) развития: общество не успевает в полной мере овладеть новым навыком, который вскоре сменяется следующим. Как показывает российский опыт и опыт других стран, государство и иные акторы в таких условиях сохраняют достаточное пространство для маневра в удержании и упрочении контроля над политическим процессом.

Список литературы

1. Алейников А.В., Милецкий В.П., Пименов Н.П., Стребков А.И. (2019) Феномен «фейк-ньюс» и трансформация информационных стратегий в цифровом обществе // Научно-техническая информация. Серия 1: Организация и методика информационной работы. № 6. С. 1-7 // http://lamb.Viniti.ru/sid2/sid2free?sid2=J17811004, дата обращения 12.12.2019.

2. Борисов И.Б., Головин А.Г ., Игнатов А.В. (2017) Выборы в мире: агитация в сети Интернет. М.: Российский общественный институт избирательного права.

3. Володенков С.В. (2015) Интернеткоммуникации в глобальном пространстве современного политического управления. М.: Проспект.

4. Володенков С.В. (2017) Total Data как феномен формирования политической постреальности // Вестник Омского университета. Серия «Исторические науки». № 3(15). С. 409-415. https://doi.org/10.25513/2312-1300.2017.3.409-415

5. Володенков С.В. (2018) Особенности интернета как современного пространства политических коммуникаций // PolitBook. № 3. С. 6-21 // http://politbook.online/index.php/archiv/93-pb-2018-3, дата обращения 12.12.2019.

6. Ежов Д.А. (2019) Политическая семантика интернет-мема // Власть. № 3. С. 68-73. https://doi.org/10.31171/vlast.v27i3.6405

7. Кольцова О.Ю., Киркиж Э.А. (2016) Влияние интернета на участие в протестах // Полития. № 1. С. 90-110. https://doi.org/10.30570/2078-5089-2016-80-1-90-110

8. Корякин В.М. (2019) «Цифровизация» общественных отношений и ее влияние на состояние коррупции в военной организации государства // Военное право. №. 1. С. 217-228 // https://elibrary.ru/download/elibrary_36855652_45778024.pdf, дата обращения 12.12.2019.

9. Косоруков А.А. (2019) Публичная сфера и цифровое управление современным государством. М.: МАКС Пресс.

10. Лайки, репосты, шэры: как партии представлены в соцсетях (2016) // Life.ru. 5 августа 2016 // https://life.ru/t/%D0%BF%D0%BE%D0%BB%D0 %B8%D1%82%D0%B8%D0%BA%D0 %B0/886152/laiki_rieposty_shery_kak_ partii_priedstavlieny_v_sotssietiakh, дата обращения 12.12.2019.

11. Никулина Т.В., Стариченко Е.Б. (2018) Информатизация и цифровизация образования: понятия, технологии, управление // Педагогическое образование в России. № 8. С. 107-113 // http://journals.uspu.ru/attachments ar tic le/2133/14.pdf, дата обращения 12.12.201.

12. О чем говорят роботы? Первый социологический опрос чат-ботов (2019) // Центр социального проектирования «Платформа» // http://pltf.ru/2019/08/21/o-chem-govorjat-roboty/, дата обращения 12.12.2019.

13. Павлютенкова М.Ю. (2013) Электронное правительство в России: состояние и перспективы // Полис. № 1. С. 86-99 // https://www.politstudies.ru/article/4664, дата обращения 12.12.2019.

14. Паспорт национальной программы «Цифровая экономика Российской Федерации» (2019) // Правительство России. 11 февраля 2019 // http://government.ru/info/35568, дата обращения 12.12.2019.

15. Петров М., Буров В., Шклярук М., Шаров А. (2018) Государство как платформа. (Кибер)государство для цифровой экономики. Цифровая трансформация. М.: Центр стратегических разработок // https://www.csr.ru/wp-content/uploads/2018/05/GOSUDARSTVOKAK-PLATFORMA_internet.pdf, дата обращения 12.12.2019.

16. Рябченко Н.А., Малышева О.П., Гнедаш А.А. (2019) Управление политическим контентом в социальных сетях в период предвыборной кампании в эпоху постправды // Полис. № 2. С. 92-106. https://doi.org/10.17976/jpps/2019.02.07

17. Савоськин А.В. (2016) Способы подачи электронных обращений в России (проблемы правового регулирования и практики) // Информационное право. № 3. С. 12-16.

18. Самохина Н.Н., Гутова С.Г . (2016) Феномен идеологии экстремизма и терроризма в сети Интернет: проблемы и пути их решения // Общество: политика, экономика, право. № 10. С. 37-41 // http://dom-hors.ru/rus/files/arhiv_zhurnala/pep/2016/10/politics/ samokhina-gutova.pdf, дата обращения 12.12.2019.

19. Сидорова А. А. (2019) Электронное правительство. М.: Юрайт.

20. Сморгунов Л.В. (2014) Сетевые политические партии // Полис. № 4. С. 21- 37. https://doi.org/10.17976/jpps/2014.04.03

21. Сморгунов Л.В. (ред.) (2018) Публичная политика: Институты, цифровизация, развитие. М.: Аспект Пресс.

22. Соловей В.Д. (2018) Особенности политической пропаганды в цифровой среде // Гуманитарные науки. Вестник Финансового университета. № 1. С. 81-87. https://doi.org/10.26794/2226-7867-2018-7-1-81-87

23. Соловьев А.И. (2019) Политическая повестка правительства, или зачем государству общество // Полис. № 4. С.8-25. https://doi.org/10.17976/jpps/2019.04.02

24. Сорокина Е.В., Селентьева Д.О., Сурина В.А., Черкасова Е.А. (2018) Применение smm-технологий при формировании имиджа органа государственной власти (на примере сообщества Министерства просвещения Российской федерации в социальной сети «Вконтакте») // Международный журнал гуманитарных и естественных наук. № 12-1. С. 105-109. https://doi.org/10.24411/2500-1000-2018-10340

25. Сурма И.В. (2015) Цифровая дипломатия в мировой политике // Государственное управление. № 49. С. 220-249 // http://e-journal.spa.msu.ru/vestnik item/49_2015surma.htm, дата обращения 12.12.2019.

26. Талапина Э.В. (2018) Право и цифровизация: новые вызовы и перспективы // Журнал российского права. №. 2(254). С. 5-17. https://doi.org/10.12737/art_2018_2_1

27. Танцура М.С., Гриценко Р .А., Прокопчук Д.Д. (2018) Сравнительный анализ использования интернет-технологий для политической агитации в России в избирательных циклах 2011 и 2016 гг. // Общество: политика, экономика, право № 1. C. 9-14. https://doi.org/1024158/pep.2018.1.1

28. Туронок С. (2001) Интернет и политический процесс // Общественные науки и современность.. № 2. С. 51-63 // http://ecsocman.hse.ru/data/734/797/1216/006tURONOK.pdf, дата обращения 12.12.2019.

29. Халин В.Г ., Чернова Г .В. (2018) Цифровизация и ее влияние на российскую экономику и общество: преимущества, вызовы, угрозы и риски // Управленческое консультирование. № 10. С. 46-63. https://doi.org/10.22394/1726-1139-2018-10-46-63

30. Цветкова Н.А., Ярыгин Г .О. (2013) Политизация «Цифровой дипломатии»: публичная дипломатия Германии, Ирана, США и России в социальных сетях // Вестник СПбГУ . Серия 6. Политология. Международные отношения. № 1. С. 119-125 // https://cyberleninka.ru/article/n/politizatsiya-tsifrovoy-diplomatiipublichnaya-diplomatiya-germanii-iranassha-i-rossii-v-sotsialnyh-setyah/viewer, дата обращения 12.12.2019.

31. Чижов Д.В (2016) Формирование имиджа российских политических партий в сети Интернет // Мониторинг общественного мнения. № 1. С. 313-338. https://doi.org/10.14515/monitoring.2016.1.15

32. Чугров С.В. (2017) Post-truth: трансформация политической реальности или саморазрушение либеральной демократии? // Полис. № 2. С. 42-59. https://doi.org/1017976/jpps/2017.02.04

33. Шомова С.А. (2018) Мемы как они есть. М.: Аспект Пресс.

34. Юдина Т.Н. (2017) Цифровизация как тенденция современного развития экономики Российской Федерации: pro et contra // Государственное и муниципальное управление (Ученые записки СКАГС). № 3. С. 139-143 // http://upravlenie.uriu.ranepa.ru/2017/ 10/06/cifrovizaciya-kak-tendenciyasov re mennogo-razvitiya-ekonomiki-rossij skoj-federacii-pro-y-contra/, дата обращения 12.12.2019.

35. Dahl R. (1994) A Democratic Dilemma: System Effectiveness versus Citizen Participation // Political Science Quarterly, vol. 109, no 1, pp. 23-34. https://doi.org/102307/2151659

36. Donath J (2014) The Social Machine: Designs for Living Online, Cambridge: MIT Press.

37. Drexl J. (2017) Economic Efficiency versus Democracy: On the Potential Role of Competition Policy in Regulating Digital Markets in Times of Post-Truth Politics // Competition Policy: Between Equity and Efficiency (eds Gerard D , Lianos I ), Cambridge: Cambridge University Press.

38. Habermas J. (1992) Faktizität und Geltung. Beiträge zur Diskurstheorie des Rechts und des demokratischen Rechtsstaats, Frankfurt am Main: Suhrkamp.

39. Hudson V .M. (2019) Artificial Intelligence and International Politics, New York: Routledge.

40. Kissinger H. (2014) World Order, New York: Penguin Press.

41. Kwet M. (2019) Digital Colonialism: US Empire and the New Imperialism in the Global South // Race & Class, vol. 60, no 4, pp. 3-26. https://doi.org/10.1177/0306396818823172

42. Levy F. (2018) Computers and Populism: Artificial Intelligence, Jobs, and Politics in the Near Term // Oxford Review of Economic Policy, vol. 34, no 3, pp.393-417. https://doi.org/101093/oxrep/gry004

43. Lyon D. (2017) Digital Citizenship and Surveillance| Surveillance Culture: Engagement, Exposure, and Ethics in Digital Modernity // International Journal of Communication, no 11, pp.824-842 // https://ijoc.org/index.php/ijoc/articleview/5527, дата обращения 12.12.2019.

44. Maireder A., Weeks B.E., Gil de Zúñiga H., Schlögl S. (2017) Big Data and Political Social Networks: Introducing Audience Diversity and Communication Connector Bridging Measures in Social Network Theory // Social Science Computer Review, vol. 35, no 1, pp. 126-141. https://doi.org/101177/0894439315617262

45. Negroponte N. (1995) Being Digital, New York: Knopf.

46. Report on the Investigation into Russian Interference in the 2016 Presidential Election (2019) // U.S. Department of Justice, Washington D.C. // https://www.justice.gov/storage/report.pdf, дата обращения 12.12.2019.

47. Schill D., Hendricks J.A. (eds.) (2018) The Presidency and Social Media: Discourse, Disruption, and Digital Democracy in the 2016 Presidential Election, New York: Routledge.

48. Schwab K. (2016) The Fourth Industrial Revolution, Geneva: World Economic Forum.

49. Solove D.J. (2006) The Digital Person: Technology and Privacy in the Information Age, New York: NYU Press.

50. Taleb N. (2018) Skin in the Game: Hidden Asymmetries in Daily Life, New York: Random House.

51. Thatcher J., O’Sullivan D , Mahmoudi D. (2016) Data Colonialism through Accumulation by Dispossession: New Metaphors for Daily Data // Environment and Planning D: Society and Space, vol. 34, no 6, pp. 990-1006. https://doi.org/10.1177/0263775816633195